Стрела времени (Повесть и рассказы)

Притула Дмитрий

Да, у него еще есть некоторое время, хоть и малое, минует пора смутного одиночества, и он вновь увидит Антонину Андреевну.

Да, он ехал на юг в надежде на борьбу с собой, думал, что, может, память его потускнеет и он сумеет отстраниться от Антонины Андреевны, но выходит не борьба, а скорее игра в поддавки.

Говорил себе: да что же их ждет впереди — только двойная жизнь, тайные встречи, надрыв сердца, тусклый бунт против привычного течения собственной жизни. Борьба, конечно, была, и всякий раз вывод был один — Николай

Филиппович не видел светлого выхода впереди; и каково будет Антонине Андреевне после того, что было, но — главное — после того, что будет; и каково ему-то — это ведь не шутки — отвечать не только за свою, но и за другую жизнь.

Все так — выхода не было. Но видеть Антонину Андреевну поминутно, обнимать ее, разговаривать с ней, опекать, жалеть — да разве же это не удача, не счастье жизни! Что заглядывать в столь дальние времена — времена неизбежных разлук, — если жизнь единична, если другой жизни не дано. Человек — не амеба. Пусть позор, пусть поражение, но это, ведь когда еще будет. Нет, не может один человек повредить другому своей нежностью и, сказать осмелиться, своей любовью; это когда еще в пятки вонзятся шипы, это не скоро, эти времена где еще — за дальним, поди, горизонтом; это когда еще поражение выйдет, а сейчас — да ведь возможна встреча, неразрывная неправдоподобная встреча — победа, да, конечно же, победа.

На следующий день Николай Филиппович на попутной машине добрался до переговорного пункта. Умоляюще он посмотрел на утомленную молодую женщину в окошечке.

— Нет, сегодня никак нельзя, — сказала женщина. — Это предварительный заказ. Только на послезавтра. Ну, на завтра.

— А мне нужно, — сказал Николай Филиппович.

Женщина на мгновение остановила свой взгляд на лице Николая Филипповича. На этой суетливой работе она научилась понимать, кто может подождать, а кто не может. Вот этому пожилому дядьке разговор необходим.

— Хорошо, давайте телефон, — согласилась она. А ведь он не унижался, не пел Лазаря нищенским голосом. — В течение двух часов. Успеваете?

— Успеваю.

— Ждите. Я попрошу. Там моя подруга.

Он вышел из переговорного пункта. Здесь было модное курортное место. Люди лениво тянулись с пляжа. Над горой показалось облако. От духоты и предгрозья Николай Филиппович с трудом дышал. Лицо и спина взмокли. Он дал себе слово, что не будет суетиться в ожидании разговора, и слово это держал.

Николай Филиппович сел на скамейку и закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Главное — суметь не просить, но требовать. В голове стоял гул, сердце тяжело билось. Ведь от всех этих переживаний да по такой жаре у кого угодно, пожалуй, давление запрыгает. И каждый толчок сердца отдавал в голову да еще с каким-то вялым, ржавым скрежетом. Измученный ожиданием и жарой, Николай Филиппович ощущал себя старой развалиной. Таким старым он никогда прежде себя не ощущал. Если дело не выгорит, он таким старым останется навсегда. Потому что люди не от борьбы

старятся, а от поражений. Главное в разговоре не унижаться, а настаивать на своем. Он готов к борьбе.

Вдруг радио выкрикнуло:

— Фонарево! Третья кабина! Фонарево! Третья кабина!

Николай Филиппович сорвался и побежал.

— Только не перебивайте, — сказал женщине. — Разговор важный. Сколько выйдет.

— Николай, привет! — услышал он голос Константинова. — Что случилось?

— Все в порядке, Олег. Мне нужна помощь. Дошли еще одного инженера. Дней на десять.

— А что там такое? Тихая же, непыльная работа.

— Кое-что попробовать надо. Новые режимы. Одному не справиться.

— Да оставь ты самодеятельность — пустая же машина. И не торопись — бархатный ведь сезон. Да мне и некого послать.

Вот эти слова и нужны были Николаю Филипповичу — он и звонил-то потому, что знал — послать некого.

— А ты Антипьеву пошли.

Константинов от неожиданности задышал в трубку.

— Ты что — с ума сошел?

— А что такое?

— Не дури. Она же программистка. Ее дело — ЭВМ.

— Прежде всего она инженер. Вот и пошли ее, раз больше некого. Вернее всего, именно ее и пошли. Она толковая.

— Не могу, Нечаев. Ну, не могу. Выкручивайся сам. Меня не впутывай.

Но недаром Николай Филиппович полтора часа томился, ожидая разговора, — он рассчитал все.

— А я тут на жаре новый ход придумал.

— Что ты придумал?

— Новый ход. Как машину нашу пробить. Ты был прав весной — надо драться. И потому пошлем бумаги в министерство. Ведь ВАСХНИЛ нас поддерживает.

— Ты серьезно?

— А чего же? Мне терять нечего — я теперь такой.

— Ты на солнце перегрелся. Сам же говорил — пустой номер.

— А теперь чувствую — выйдет дело. Только надо бумаги составить толково.

— Это уж твое дело.

— Вот и не тяни — время уходит. Вытяни меня отсюда поскорее, чтоб я засел за документы.

— Маша и Люда голову мне открутят.

— А ты им не докладывай.

— Ты про Фонарево забыл. Вроде на другой планете живешь.

— Сделай так, Олег, я тебя прошу.

— Кисло тебе там, что ли?

— Очень кисло. Я тебя ни о чем больше не попрошу, Олег. Никогда.

— Ладно, договорились. Командировка у нее с завтрашнего дня. Если она сможет поехать.

— Не детский же сад у тебя — сможет, не сможет.

— Только без демагогии, умоляю. Мало ли — дом, здоровье.

— Тогда, выходит, не судьба.

— Мог бы машину и не приплетать.

— Я не приплетал. Это все серьезно. Дома все обговорим. Я сейчас человек пробивной. Танк — а не человек. Чувствую — все пробью.

— Отбой! Будь здоров. К двадцатому жду. Обоснования придумай там. Чтоб здесь не жевать зря варежку.

— Спасибо тебе, Олег.

Отбой. Рубашка вымокла.

— Спасибо, — сказал он женщине, — вы меня спасли.