Стрельцы у трона
Шрифт:
– - Знаю, слыхал, не раз слыхивал: есть наука такая тайная: по руке честь. И опаска брала: не грех ли тем займоваться, думалось?
– - В чем грих? Заклятья, колдування, волхвованья -- то грех. А в тайны Божии умом проникать -- немае гриха, государь, а ниякого. Вот, гляди: ровно бы литера мыслете идет чрезо всю долонь. И у мене... и у тебе, господине, и у него... Три черты явно видимых. Однаковы оне, но и разноту имеет у кожного из нас кожная та черта. Моя -- узкая и внятная. У Артамона у боярина -- погрубите и не такая ровная. Твоя черта, государь, -- пошире наших, ровненько бежит, только не такая явственная. Вестимо: руки твои
– - Што длиннее?.. А, глянь, у меня не больно долга дорожка эта, нижняя... Гляди...
Симеон, давно вглядевшийся в руку царя, быстро возразил.
– - Не скажи так, государь. Глянь, кругом твоя дорожка по низу большой палец обегла... Сие место -- алтарь богини Венус зовомое есть. И, правда, ровно поломана под алтарем тим дорожка життя твоего, государь, но знову идет по руке, ось куды зайшла... далеко. Будет тебе помеха в житье твоем. Может, припадок какой, а може, и хвороба есть затаенная, давняя. И от нее -- урон будет твоей царской милости... Не скоро... годам к пяти на десять, як не болий. А избудешь ту напасть, и-и сколь долго, может, годов девяносто и сто прожиты мусишь, государь.
Омрачившееся было лицо Алексея снова посветлело.
– - Куды столько... Надоест... А што ты сказал... о хвори тайной, многолетней... Правда твоя... Знаю: точит меня какая-то язва. И лекари мои то же толкуют. Да помочь не сила их. Вон, Федя оттого слабый, бают... А Ваня -- и вовсе головкой плох... Все от хвори от моей...
– - Бог даст, все минет... Пустое толкуют лекари... Вон, дочки ж у тебя... Особливо Софья-царевна. Золото, не девчиночка... Не сумуй, государь. Все от Бога...
– - Верное слово твое... Ну, не станем об этом... Далей... Что еще скажешь?
– - Да, все вже й сказав, царю мий милостивый. От, ще шлях Сатурноса. Се доля наша... И по ней тоже видно: перебудешь яку-то годину тяжку... Ровно бы от недругов нападение -- и тогда на многи лета во славе и покое пребудешь...
– - Недруги... Какие же недруги?.. Не можно узнать? Иноземные али свои?.. Погляди, пораздумайся, отче...
– - Да... шо сказати...
– - медленно, словно не решаясь ответить, заговорил монах: -- Так воно показует, шо не чужие... Давние, близкие, сказаты треба, люди -- на вражду повернут. Станут новых твоих близких от тебя отгоняти... И на тебя взметутся, и на кровь твою... Поверишь им -- и сам сгибнешь, и все семя твое. На поверишь предателям -- тоже бида будет, да избыть ту биду можна буде... Так тут видно, если только не замело мне очи чим...
– - Нет, нет, отче... Што ты духом чуешь, -- я умом не единожды смекал своим... Хоть и не умудрил меня Господь больного много. Вестимо, не пройдет оно так, што позамыслил я новины на Руси завести... Вон, за Никона -- сколько недругов у меня объявилось... За женитьбу мою, гляди -- и вдвое... Ну, да, Бог -- мой покров единый... Стой, пожди малость... Артамон, скажи, там бы Наташе поведали: сюда прошу ее. Вышла бы на часок... Порадуй ее, отче: скажи все про сына про тово, коим мою душу столь порадовал,
– - Не в тим думка моя, -- скромно отозвался монах.
– - Бог глаголет в звездах в своих, в созданиях земных. Я, раб Божий, смиренный инок, глаголю по завету Божию, во славу Его, хоть бы не то милость, а и гнев царский постиг меня, недостойного.
– - Да, вижу, понимаю... Иди же, Артамон, зови скорее...
– - Сам я поведаю, коли поизволишь, государь. Живее то сбудется.
– - И то, и то... Поди, поторопи царицу. Пусть сердце ее возликует... А она што-то за эти деньки приуныла, видел я...
Артамон Сергеевич поклонился и вышел.
Царь, развернув свиток монаха, остановил глаза на астрономическом чертеже, под которым дальше затейливой вязью шло предсказание, гороскоп царевича, который должен скоро явиться в семье царской.
– - А -- што сей за чертеж, отче?
– - То -- начертание планидное и звездное, яко было минулой ночью. От тут Марс, шо воинскими подвигами людские души вдохновляет. На выйшем пути своем он стоит. Супроти Соньця. А ось -- и звезда неведома, внове сияюща. Твоего царевича нерожденного звезда. А тут -- иные планиды...
И Симеон стал излагать Алексею расположение звезд на ночном небе, какое он наблюдал накануне, объясняя попутно возможно понятнее: какое влияние имеет каждое сочетание созвездий и на судьбу живущих, и на тех людей, которые зарождаются под известной планетой или звездой.
Четверти часа не прошло, как явилась царица в сопровождении Матвеева, своих боярынь и молодого постельничего царского, его двоюродного брата по матери, Тихона Стрешнева, с которым особенно подружилась Наталья за веселый нрав и находчивость юноши.
Алексей ласково встретил жену, поцеловал ее, спросил о здоровье.
– - Давно ли не видались, государь, -- што мне деется? Спаси тя, Христос, а мне и все ладно. Пошто звать изволил? Торопит дядя. А чего для -- и не скажет, ишь, скрытный... Вон, Тиша -- тот лучче. Што ни спроси -- все скажет.
– - Ой, гляди, не все, государыня-сестрица. Инова не то тебе, и попу на духу не скажу, -- отшутился Стрешнев.
Но царь, хотя и ласково, однако серьезно прервал разговор:
– - Великое дело объявить тебе надо, друг Наташенька. По то и призвал тебя. Вот послухай, ясенка, што отец Симеон тобе поведает. Писанье свое прочтет.
– - И то -- слушаю, государь. Люблю сама отца честного послухать. А тут, слышь, великое дело. Мне, слышь, уж и не терпится. Поведай скорее, Симеонушка, отец честной.
И, усевшись поудобнее в кресло рядом с Алексеем, она приготовилась слушать.
По мере того, как читал Симеон свой гороскоп, -- целый ряд ощущений промелькнул на открытом выразительном лице Натальи. Сперва оно зарделось, как огнем, румянцем стыдливости. Речь шла о ее будущем ребенке.
Молодая супруга, хотя и воспитанная в патриархальной русской среде, где дети считаются благословением Божиим, все же чувствовала невольное стеснение от мысли, что и она станет матерью. Но сейчас же ею, овладела мощь, уверенность, какою дышало каждое слово монаха. Она так же безраздумно поверила в правдивость предсказаний, как поверил им царь. И ярким, счастливым огнем загорелись глаза царицы. Какая-то сладкая, еще неведомая ей доселе гордость, смешанная с умилением, наполнила всю ее душу.