Стрелец. Сборник № 1
Шрифт:
Здесь обращается Мадонна к Теофилу и говорит:
Мадонна
Кто там нашел в капеллу путь?Теофил
О, дай лишь на Тебя взглянуть! Я — бедный Теофил, Кого сам дьявол заманил, И обольстил, и окрутил. Спасенья жду. К Тебе с молитвою иду: Не дай погибнуть мне в аду, В пучине зла. Меня лишь крайность привела. Меня Ты некогда звала Слугой Своим.Мадонна
Иди отсюда, пилигрим. Расстанься с домом ты Моим.Теофил
Не смею, нет! О, розМадонна
Несчастный Теофил, внемли: Ты был слугой Мне на земли, Безумен ты, Но черной хартии листы Верну тебе из темноты, Иду за ней.Здесь отправляется Мадонна за хартией Теофила.
Эй, Сатана! Ты у дверей? Верни Мне хартию скорей! Затеял споры ты, злодей, С Моим слугой, Но здесь — расчет тебе плохой; Ты слишком низок, дьявол злой!Сатана
Мой договор? Нет, лучше гибель и позор! Не так я на согласье скор! Вернул я сан: и с этих пор — Он мой слуга! Его душа мне дорога.Мадонна
Вот, Я намну тебе бока.Здесь приносит Мадонна хартию Теофилу.
Мой друг, вот хартия твоя: Ты плыл в печальные края, Но радости и бытия Даю ключи. Ты к кардиналу в дверь стучи, Ему ты хартию вручи, Пускай прочтет Ее с амвона, чтоб народ Узнал, каким путем влечет Лукавый бес. В богатство по уши ты влез: Душе легко погибнуть здесь.Теофил
О, Дева, — так! Попал несчастный я впросак. Труд потерял, кто сеял так: Не проведешь теперь!Здесь приходит Теофил к кардиналу; он вручает ему хартию и говорит:
Я здесь, во имя Вышних Сил, Хоть грех тяжелый совершил. Должны вы знать, Что душу мне пришлось продать; Пришлось худеть и голодать; И был я наг, А Сатана, лукавый враг, Завел меня в глухой овраг. Вина тяжка, Но Девы Светлая Рука Меня вернула, бедняка, На правый путь. Я мог кривым путем свернуть И в преисподней потонуть, В пучине зла, Затем, что добрые дела Душа навеки предала, И бес велел Расписку дать, и захотел, Чтоб я на ней запечатлел Печать кольца. Потом страдал я без конца, Не смея приподнять лица И весь в огне. Пошла Святая к Сатане, Вернула ту расписку мне И знак кольца. Теперь прошу вас, как отца, Чтоб знали чистые сердца, Ее прочесть.Здесь Кардинал читает хартию и говорит:
Кардинал
Во имя Бога, кто здесь есть, Услышать радостную весть Стекайтесь в храм! О Теофиле бедном вам Рассказ нелживый передам, Как дьявол злой Хотел владеть его душой. Внимайте повести простой: «Все те, кто этот лист держал и изучил, Пусть знают: Сатане любезен Теофил. Он, мудрый, поделом жестоко отомстил За то, что кардинал богатств его лишил». «Несчастный Теофил, отчаяньем гоним, К волшебнику пришел, что бесом одержим, И твердо обещал смириться перед ним, Чтоб только сан его не перешел к другим». «Боролся долго с ним я, сильный Сатана, Но жизнь его была смирением сильна. Теперь — он мой слуга. Расписка мне дана, И власть ему за то сполна возвращена». «Он перстень приложил и кровью начертал, Принять иных чернил он сам не пожелал И ранее, чем я ему полезным стал И сан его ему обратно даровал». Так поступил сей мудрый муж, Причтенный к сонму честных душ Слугой небес. И снова дух его воскрес. Так посрамлен лукавый бес. При виде новых сих чудес, Мы все встаем И славу Господу поем: Te Deum laudamus. Explicit miraculum.А. Лентулов. Рисунок
Николай Евреинов
Об отрицании театра. Полемика сердца
У всех геометров глупый вид.
Когда Ю. И. Айхенвальд прочел перед московской публикой лекцию, в которой целым рядом остроумным доводов доказывалось, что современное человечество переросло театр, что перед судом эстетики само существование театра является парадоксом и что театр, как незаконный вид искусства, в силу своей принципиальной неоправданности, переживает в наше время не кризис, а конец, — Вл. И. Немирович-Данченко, участвовавший в диспуте после этой лекции, признался публично, что он совершенно ошеломлен Айхенвальдовским отрицанием театра.
«Если Ю. И. прав, как же я и целый театр, в котором я работаю, — удивлялся вожатый „Художественного театра“ [1] , — как можем мы изо дня в день отдаваться пашей работе и думать, что мы творим подлинные художественные ценности?…»
Ecce argumentum — раз в Камергерском переулке думают иначе, стало быть Айхенвальд не прав. Иначе «как же я» сам Вл. И. Немирович-Данченко! «как же мы!» и т. д. Ведь только и слышу, что в Камергерском переулке! Там все знают и во всем правы!
1
Курсив, мой, так же, как и в дальнейшем. Цитирую по записи ответной речи Вл. И. Немировича-Данченко Ю. И. Айхенвальду, напечатанной в сборнике «В спорах о театре».
Известно, что ослепление гордости всегда во мрак неведения. И поистине оказалось, что в смысле знаний, не свет, а тьма в Камергерском переулке — Ю. И. Айхенвальд может ошеломлять только тех, которые совсем не подготовлены предшествовавшей Ю. И. Айхенвальду критикой современного театра. Людям же сведущим, универсально образованным в области идеологии театра XIX–XX в.в., не придется постыдно сознаваться в своей ошеломленности идеей отрицания театра.
Таким людям, знакомым хотя бы с лекциями Карла Боринского, известно, что «государственные люди и философы искони высказывались против театра» [2] и что, относительно будущего, еще Эдмонд де-Гонкур, в своем предисловии к драматическими произведениям, пришел к вполне обоснованному заключению о неминуемой гибели театра. «Романтизм обязан в существовании театра, — писал Э. де-Гонкур лет тридцать тому назад, — своим слабым сторонам, своему идеалу человека, сфабрикованному из лжи и величия, тому условному человечеству, которое так и подходит к театральной условности. Но качества действительного, жизненного человека не подходят для театра, — они противоречат натуре театра, его искусственности, его лжи». Классический театр, так же, как и романтический, могли возникнуть, по мнению де-Гонкура, только потому, что неправильно изображали природу и человека; изображая же ее правильно, мы должны тем самым придти к отрицанию театра. «Театральному искусству, — говорит далее отец натуралистической школы, — великому французскому искусству прошлого, искусству Корнеля, Расина, Мольера и Бомарше суждено через каких-нибудь 50 лет превратиться в грубое развлечение, не имеющее ничего общего с литературой, стилем и остроумием. Это искусство окажется достойным занять место рядом с представлением дрессированных собак и театра марионеток. Через каких-нибудь 50 лет книга окончательно убьет театр». Приблизительно того же мнения и Э. Золя в своих прелестных эпизодах о Викторе Гюго, Жорж Занд, натурализме в театре. «Когда читаешь, — говорит он в первом этюде, — несообразности меньше коробят, сверхчеловеческие персонажи допустимы, декорации, слегка набросанные, принимают безмерную ширину. В театре же, наоборот, все реализуется, рамки суживаются, неестественность персонажей бросается в глаза, банальность самих подмостков как бы высмеивает лирическую надутость драмы». Во втором из этюдов Э. Золя откровенно сознается, что ищет в настоящее время поводов, «чтобы на основании фактов доказать ненужность театральной механики», a в своем третьем этюде уже громогласно заявляет: «вот уже три года, как я не перестаю повторять, что драма умирает, что драма умерла».
2
«Театр». Лекции Карла Боринского, перевод Б.В. Вариеке, изд. 1902, стр. 104
«Завершением театра и народного искусства должно быть уничтожение и театра и искусства?» — спрашивает последовательный социалист Ромен Роллан в своей трагически-последовательной книге «Народный Театр» и храбро отвечает: «может быть», а через страницу еще храбрее резонерствует: «Почему Данте и Шекспир не должны подчиниться общему закону? Почему бы и им не умереть так же, как умирают простые смертные? Важно не то, что было, а то, что будет!.. и да здравствует смерть, если это необходимо для новой жизни!..» (Что называется «прорвало» человека!).