Стрелков и другие. Анатомия одного стратегического конфликта
Шрифт:
Это первое неявное вопрошание, которому посвящена данная — во многом аналитико-политическая — работа. К политической аналитике, конечно же, не сводимая.
Что же касается второго, тоже не до конца явного вопроша-ния, то оно, конечно же, адресовано всему тому, что вытекает из понятия «другие».
Книга названа «Стрелков и другие». Эти «другие», назначившие Стрелкова на роль героя, мнящие, что им удастся удержать его в этой роли, лелеющие определенные далекоидущие планы в связи с мнимой возможностью такого удерживания, и впрямь важны намного больше, чем сам Стрелков. Хотя, конечно же, не так важны, как те, кто движется
Итак, «другие».
Стрелковский свал из Славянска и других городов, где находились ополченческие части, возглавляемые Стрелковым, всё показал с вопиющей окончательной безотказностью. В момент этого свала сам Стрелков как бы проорал во всеуслышание: «Ну не герой я, понятно вам? Не герой!»
«Врешь, сука. Раз мы тебя назначили героем, ты им и будешь», — сказали «другие». И продолжили раскрутку Стрелкова. В этот момент перед российским обществом во весь рост встал вопрос о чести. Да-да, о чести. Вопрос этот для нынешней России намного важнее, чем всё остальное, чем ее потчуют. Важность этого вопроса усугубляется кривляниями Стрелкова и ему подобных, которые через слово говорят о чести, отрекомендовывают себя как людей чести, устраивают исступленную болтологию вокруг всего, что касается чести…
Герой пьесы Жана Ануя «Томас Бекет» — саксонец, порабощенный норманнами. И, казалось бы, смирившийся с этим порабощением. Он оказался любимцем короля, сыном пошедшего в услужение норманнам саксонца, сделавшегося одним из богатейших людей завоеванной норманнами Англии. Терзаемый мучительностью этой ситуации Бекет выступает в ненавидимой им роли главного фаворита норманнского короля. Прежде всего, Бекет страдает от того, что он потерял свою честь. И как человек, и как представитель порабощенного народа. Ибо у раба не может быть чести.
Король подозревает Бекета в том, что он остается саксонцем, ненавидящим норманнов. И спрашивает у него, почему он не борется с поработителями своего народа, а сотрудничает с ними. Бекет, пряча сокровенное, полулицемерно отвечает: «Я обожаю охоту, а только норманны и их приближенные имели право охотиться. Я обожаю роскошь, а роскошь была привилегией норманнов. Я обожаю жизнь, а саксонцам грозило истребление. Добавлю еще, что я обожаю честь».
Король удивленно спрашивает Бекета: «И твоя честь тоже примирилась с сотрудничеством?»
Бекет продолжает полулукавство: «Я имел право обнажить шпагу против самого знатного нормандского дворянина, если бы он посмел прикоснуться к моей сестре, и убить его на поединке. Это, конечно, деталь, но деталь весьма для меня ценная».
Король продолжает допрос Бекета. Возражая Бекету, он говорит, что Бекет мог бы задушить оскорбителя и уйти в леса. Бекет говорит королю, что это не выход, и сестру бы изнасиловал другой норманнский барон. Такой вот идет разговор о чести. Чести представителя порабощенного народа. В чем она, эта честь?
Охраняя сон уснувшего короля, его фаворит Бекет, страдающий от отведенной ему сладко-позорной роли, говорит: «И всё же спи, государь. Пока Бекет вынужден прикрываться выдуманной им самим честью, он будет служить тебе. А если когда-нибудь он встретит свою настоящую… Но где она, честь Бекета?»
Ну, вот мы и добрались до отличия выдуманной чести от чести настоящей. В сущности, это сейчас и есть главная тема современной России. Та тема, которая определяет возможность выхода страны за ее нынешние сугубо рабские формы жизни. Основанные, конечно же, и на бесчестии, то есть презрении к чести, и на неспособности отличить выдуманную честь от настоящей.
С теми, кто презирает честь и любит бесчестие, всё ясно. А как быть с теми, кто не способен отличить выдуманную честь от настоящей? Ведь речь идет не только об их личной чести, но и о чести народа, чести страны.
Издевательски беседуя с норманнскими баронами, спрашивающими его, в чем именно состоит английская честь, Бекет говорит: «В конечном счете английская честь, барон, в том, чтобы всегда преуспевать». Но это, конечно же, чистой воды ёрничество. Хотя, возможно, для кого-то сейчас в России такое ёрничество является чуть ли не символом веры. Но не в тех, кто так считает, основная проблема. А в тех, кто всё чаще и чаще выдуманную честь от настоящей отличить не может.
Бекет спрашивает молодого саксонского монаха, решившего мстить норманнам: «Ты хотел — один — освободить свой народ?»
Монах отвечает: «Нет. Я хотел освободить себя».
«От чего?» — спрашивает Бекет монаха.
«От бесчестия», — отвечает монах.
«Сколько тебе лет?», — спрашивает Бекет.
«Шестнадцать», — отвечает монах.
В ответ Бекет выдает монаху некий текст, в котором содержатся его самые сокровенные мысли. Он говорит монаху: «Вот уже сто лет, как норманны заняли остров. Твоему бесчестью уже много лет. Твой отец и дед испили чашу до дна. Теперь она пуста».
Монах отвечает: «Нет».
И тогда Бекет, рассказывая монаху о том, что именно побудило его, юного саксонца, восстать против всесильных норманнов, поработивших саксонцев, а, значит, лишивших саксонцев чести, говорит: «Итак, в шестнадцать лет ты проснулся однажды в своей келье от колокольного звона. Звонили к ранней мессе. Значит, это колокола повелели тебе взять весь позор на свои плечи?»
Монах спрашивает Бекета, откуда он это знает. И Бекет отвечает, что знает это по себе.
Занимаясь, в сущности, только поиском утраченной чести, всё время спрашивая себя, где она, его настоящая честь, Бекет в итоге получает странное назначение. Король назначает своего фаворита аж архиепископом Кентерберийским. То есть главой английской церкви. В этот момент Бекет находит и свою честь, и нечто большее. И вступает в схватку с королем. То есть становится настоящим героем. Схватка кончается убийством Бекета. А также его посмертным триумфом и унизительным покаянием короля.
В момент бегства Стрелкова из Славянска честь России решающим образом зависела от того, откажется ли хоть кто-то признавать Стрелкова героем. Притом, что слишком многие продолжали, вопреки очевидности, признавать этот лопнувший пузырь растущим субъектом нашей и мировой политики, а содержание, вскрывшееся в момент, когда пузырь лопнул, — не смердящим, а благоухающим.