Стрелок. Извлечение троих. Бесплодные земли
Шрифт:
Прошло время. Эдди не сказал сколько. Стрелок не спросил. Он догадался, что Эдди знал, что есть тысячи оправданий и ни одной причины «ловить кайф» и что он держал это свое пристрастие под строгим контролем. И что Генри тоже сумел взять свое под контроль. Не так хорошо, как Эдди, но все же достаточно, чтобы эта пагубная привычка не поглотила его целиком. Потому что если Эдди и не понимал (а в глубине души Роланд знал, что Эдди должен был понимать), то уж Генри-то осознал, что теперь они поменялись ролями. Теперь Эдди держал Генри за ручку, когда они переходили улицу.
И вот пришел день,
Голос его растворился в глухом бормотании, чем-то похожем на шелест волн, набегающих на каменистый берег. Роланд молчал – он знал всю историю наперед. Это Эдди ее не знал, и только теперь, когда впервые за десять, если не больше, лет в голове у него прояснилось, он потихоньку начал осознавать все случившееся. Эдди рассказывал не для Роланда, а для себя.
И это правильно. Чего-чего, думал Роланд, а уж времени у них вдоволь. И разговор помогает его скоротать.
Эдди сказал, что ему не давало покоя колено Генри, шрам, идущий по всей ноге (все, конечно, давно зажило, Генри только чуть-чуть прихрамывал… и только когда они с Эдди ссорились, хромота становилась заметнее), ему не давало покоя все то, в чем Генри когда-то себе отказал ради него, и еще его мучила одна мысль, уже более прагматичная: Генри нельзя оставлять одного на улице. Он там не выживет. Как кролик, которого запустили в джунгли, где полно тигров. Предоставленный сам себе, Генри загремит в кутузку, не пройдет и недели.
Так что Эдди упрашивал, и Генри в конце концов оказал ему эту милость и согласился остаться, а спустя где-то полгода Эдди тоже начал колоться. С того момента все неудержимо понеслось вниз по крутой спирали вплоть до поездки Эдди на Багамы и вторжения Роланда в его жизнь.
Другой бы на месте Роланда, будь он чуть менее прагматичным и более склонным к самоанализу, непременно спросил (если не вслух, то хотя бы про себя): Почему он? Почему все началось с этого человека, такого слабого, такого чужого и даже, может быть, обреченного?
Но стрелок не только не задал такого вопроса – ничего подобного ему и на ум не пришло. Вот Катберт бы точно спросил. Катберт всегда задавал вопросы, он был отравлен вопросами и умер тоже с вопросом на устах. Теперь их нет. Никого не осталось. Последние питомцы Корта, тринадцать стрелков, которые продержались в классе, куда первоначально пришло пятьдесят шесть человек. Теперь они все мертвы. Все, кроме Роланда. Он – последний стрелок в этом мире, который стал затхлым, пустым и стерильным.
Тринадцать – плохое число, несчастливое, говорил им Корт накануне церемонии Посвящения. А назавтра, впервые за тридцать лет, Корт не присутствовал на церемонии. Его последние ученики пришли к его дому, чтобы, как подобает, преклонить перед ним колена, подставляя незащищенные шеи, потом подняться, принять поздравительный поцелуй и вручить учителю свои револьверы, чтобы он их в первый раз зарядил. Через девять недель Корт умер. Поговаривали, что от яда. А два года спустя началась последняя гражданская война. Кровавая резня докатилась до последнего бастиона цивилизации, света и здравомыслия, и смела все то, что им – наивным – казалось незыблемым, так же легко и небрежно, как морская волна смывает замок из песка, выстроенный ребенком.
Он остался последним. Может быть, он потому и выжил, что практичность и простота оттеснили в его натуре темную романтику. Он понял, что только три вещи имеют значение: смерть, ка и Башня.
Вполне достаточно, чтобы занять все мысли.
Эдди закончил свой долгий рассказ примерно в четыре часа на третий день их дороги на север по лишенному всяких примет берегу. Берег, казалось, совсем не менялся. Чтобы убедиться в том, что они не стоят на месте, приходилось смотреть на восток – направо. Там прежде зазубренные пики гор теперь сгладились и потихоньку становились ниже. Вполне вероятно, что еще дальше на севере они превратятся в пологие холмы – надо только дойти.
Закончив рассказ, Эдди надолго замолчал. Полчаса, если не больше, они прошли, не обмолвившись ни единым словом. Эдди искоса поглядывал на Роланда и даже не сознавал, что стрелок замечает эти взгляды: он все еще был погружен в себя. Роланд знал, чего Эдди ждет от него: ответа. Какого-нибудь ответа. Любого ответа. Дважды Эдди открывал рот, но так ничего и не сказал. Стрелок знал, что он хочет спросить, и наконец Эдди спросил:
– Ну? И что ты думаешь?
– Я думаю, что ты здесь.
Эдди остановился, уперев руки в боки.
– И это все? Все?
– Это все, что я знаю, – ответил стрелок. Раны на месте исчезнувших пальцев зачесались и разболелись. Сейчас ему очень бы не помешало еще астина из мира Эдди.
– У тебя что, никаких мыслей нету о том, что, мать твою, все это значит?
Стрелок мог бы поднять искалеченную правую руку и сказать: А у тебя есть какие-то мысли по поводу того, что это значит, ты, тупой идиот? – но ему даже и в голову не пришло ничего подобного точно так же, как и задаться вопросом, почему из всех людей во Вселенной ему в спутники достался именно Эдди.
– Это ка, – сказал он, спокойно глядя на Эдди.
– Что еще за ка? – Эдди был раздражен и зол. – Никогда о таком не слышал. Разве что если произнести это дважды, то получится слово, как дети дерьмо называют.
– Об этом я ничего не знаю, – сказал стрелок. – Здесь оно обозначает долг, или судьбу, или предназначение, или, если простым языком, место, куда тебе нужно пойти. Куда ты должен пойти.
Эдди удалось изобразить, как будто он одновременно испуган, испытывает крайнее отвращение и забавляется от души: