Стрелы и пули

(Мир Ириан, замок Богусхольд).

Старый

дворецкий барона Тейли Богуса, мастер Рудольф Скарди, запер за собой тяжёлую дверь винного погреба и, поднявшись по истёртым ступеням, вышел во двор цитадели замка. Он прошёл под низкой аркой, миновал колодец, окружённый несколькими молодыми клёнами, и уверенно направился к дворцу — большому, четырёхэтажному зданию, едва различимому в темноте.

Стояла глубокая ночь. Тускло светили факелы стражников патрулирующих внутреннюю стену, да изредка звякало оружие. Фасад дворца был погружён во тьму и только где-то под самой крышей тускло, светилось одинокое окошко. Старик шёл, не торопясь, жадно вдыхая холодный весенний воздух, особенно сладкий после затхлости подземелья, с тоской размышляя о том, что ему, пожалуй, пора завязывать с ночными вылазками. Годы берут своё, суставы с каждым днём болят всё сильнее, да и сил, становится значительно меньше. Пора переложить почётную работу, на плечи младшего сына. Мальчишка конечно ещё слишком юн — в прошлом месяце ему исполнился тридцать один год, но ведь нужно же когда-то начинать. Гораздо хуже будет умереть, так и не успев подготовить преемника.

Обуреваемый грустными мыслями, дворецкий подошёл к неприметной двери и, позвенев ключами, отпер замок. В коридоре, освещённом тусклым светом коптящих масляных ламп было пусто. Незамеченный никем старик достиг своей комнаты, и внимательно оглядевшись по сторонам, быстро проскользнул внутрь.

Задвинув засов, Рудольф поспешно зажёг лампу, потом, распустив завязки, скинул на кресло плащ, обнажив висящую на спине большую плоскую, металлическую флягу, затем подошёл к огромному платяному шкафу, богато украшенному резьбой, потянул за неприметную завитушку, открыл потайное отделение, засунул флягу в тайник и запер дверцу.

Покончив с делами, он сел за стол, наполнил кубок до половины терпким терновым вином, долил до края холодной водой, размешал и принялся пить маленькими глотками, устало откинувшись на спинку кресла. Дворецкий был доволен тем, что сегодняшняя ночная прогулка, закончилась удачно. Следует немного поспать, завтра будет тяжёлый день, потому что после торжественного открытия часовни Священной Чаши, богатые паломники, обязательно захотят навестить замок. Предстоит обустроить несколько десятков гостей, следя параллельно за слугами, чтобы те исправно исполняли свои обязанности и не ленились. Очень хлопотная работа. Но что поделаешь, паломничества случаются четыре раза в год и приносят в казну барона львиную долю дохода, ведь Чаша — очень популярная святыня особенно у представительниц прекрасного пола. Среди паломников всегда много аристократок, пользующихся удобным предлогом, оставив надоевших мужей, провести несколько дней в тёплой компании подруг и вдоволь посплетничать. Их можно понять, жизнь благородных дам в провинции, так ужасающе скучна.

Старик, улыбаясь, берёт со стола листок, на котором рукой главного повара, коряво набросан список продуктов, необходимых для завтрашнего пира. Рудольф, конечно, доверяет ему, но всё равно решает проверить, раз уж не спится. Он зажигает несколько свечей в массивном канделябре, достаёт из кармана большую лупу и, шевеля губами, начинает медленно разбирать каракули.

Спустя час, допивший вино и покончивший с делами дворецкий, встаёт и начинает раздеваться. Внезапно, откуда-то с улицы, доносится странный резкий звук, очень похожий на хлопанье бича погонщика скота, только значительно более громкий. За ним следуют ещё несколько хлопков. Обеспокоенный старик, встав с кресла, подходит к окну. Сквозь мутные квадратики стёкол забранных в свинцовый переплёт ничего не видно, потому, он резко поворачивает рукоятку запора и толкает раму. В комнату врывается струя холодного ночного воздуха, а вместе с ним, всё те же хлопки, звучащие теперь очень часто, практически без перерыва, в сопровождении ярких, огненных вспышек. Рудольф слезящимися глазами, долго всматривается в темноту, пытаясь понять, что к чему, потом, закрывает окно и торопливо выходит из комнаты. Дальше начинается кошмар.

Первое что он

видит, оказавшись в коридоре, это бегущего прямо на него молодого баронета. Юноша бос и бледен, на нем одета только белая, шёлковая, ночная рубашка, а широко распахнутые глаза полны ужаса и боли. Он прижимает к груди руки, испачканные чем-то красным. Рубашка также залита красным и дворецкому в первое мгновение кажется, что бедняга просто опрокинул на себя чашу с вином, но потом до него доходит, что это кровь. Не добежав нескольких шагов, баронет падает и Рудольф кидается на помощь. Опустившись рядом, он кладёт голову юноши себе на колени, и с испугом спрашивает, что случилось. Раненный пытается ответить, но не может произнести ни слова, на его губах лопаются кровавые пузыри, глаза закатываются. В отчаянии, старик вскидывает голову и тут только, замечает двух незнакомых людей, которые приближаются, громко топая подкованными сапогами. Незнакомцы облачены в странную мешковатую одежду, пятнистую, словно шкура болотного гоблина, перетянутую чёрными кожаными ремнями. На головах небольшие шапочки с длинными козырьками, в руках странные предметы, из чёрного металла, совсем не похожие на привычное оружие. Рудольф прижимает к себе баронета, словно пытаясь защитить и чувствует, как тело юноши обвисает на руках.

— Встать! — резко командует, вышедший из-за спин пятнистых солдат, третий, судя по всему, офицер. — Я сказал, встать!

Старик не хочет подчинятся, он просто убит произошедшей трагедией, но вошедшая в кровь привычка выполнять приказы оказывается сильнее чувств. Почти ничего не видя из-за застилающих глаза слёз, он поднимается на ноги. Офицер грубо хватает его за плечо и толкает к открытой двери.

— Идти быстро! Или мы стрелять!

Рудольф покорно возвращается в комнату, машинально вытирая перепачканные кровью ладони о подол камзола. Солдаты и офицер входят следом.

— Ещё есть кто? Говорить, живо!

— Никого нет, господа… — старик растеряно разводит руками. — Есть только сын, но он с семьёй живёт в другом крыле дворца…

— Оружие имеешь?

— Да бог с вами, какое оружие… Вот только нож для бумаг…

Повинуясь приказу офицера, солдаты начинают обыскивать комнату, быстро перебрасываясь фразами на незнакомом языке. Схватившись за сердце, дворецкий медленно опускается в кресло. Он страшно напуган и совершенно разбит, всем произошедшим. Никогда ещё за всю долгую жизнь, с ним не случалось ничего подобного. Пальба на улице и в здании, становится тише, и бедняга начинает гадать, уцелел ли, хоть кто-нибудь ещё. Наконец обыск заканчивается.

— Ты сидеть, не выходить, — командует офицер. — Иначе стрелять!

— Как скажете, господин, — покорно шепчет Рудольф и тут, в дверях комнаты показывается вражеский солдат. Он держит за шкирку плачущего мальчишку лет семи. Увидев старика, парнишка вырывается, подбегает, и утыкается мордочкой в живот. Рудольф, дрожащими руками, прижимает ребёнка к себе.

— Деда, деда! — всхлипывает малыш, — Они… они… всех убили!

— Успокойся, Томас, — шепчет дворецкий, онемевшими губами.

— И папу и маму… — рыдает внук.

Рудольф поднимает полный боли взгляд, на стоящего рядом офицера и невольно вздрагивает. В холодных, голубых глазах пришельца нет ни капли жалости или сочувствия, только брезгливость и ледяное равнодушие.

(Мир Ириан, вольный город Райденмарк, 36 дней спустя).

Смерть пришла ранним весенним утром, когда абсолютно ничего не предвещало беду. Вольный город Райденмарк просыпался под громкие крики петухов, неторопливо, с достоинством знающего себе цену хозяина. По улицам, устало маршировали, возвращающиеся в казармы ночные стражники, в предвкушении выпивки и постели. Чистоплотные горожане, торопливо выплёскивали из окон на мостовую, содержимое ночных горшков и помойных вёдер. Усердные служанки в накрахмаленных белых чепцах и деревянных башмаках на высокой подошве, спешили на рынок, старательно обходя зловонные лужи, высоко подтянув подолы длинных юбок. На рыночной площади, перед ратушей, шумно зевающие торговцы, привычно раскладывали товары на дощатых прилавках. Скрипели несмазанными осями тележки зеленщиков и водовозов, а из дверей трактиров выходили припозднившиеся ночные гуляки. У только что открывшихся ворот, царила привычная суета. Подмастерья из пригорода, спешили на работу в мастерские и лавки, а ранние маркитанты, переругивались с мытарями, взимающими пошлину за проезд…