Стремглав к обрыву
Шрифт:
– Я имею в виду Розенбергов, [6] – пояснила она.
– Послушай, Хелен, – медленно произнес мистер Штамм, нарушив молчание, за которым обычно прятался, и она удивилась этому не меньше, чем мы. – Мне кажется, ты несправедлива к колледжу. Не следует обобщать. Я думаю…
– Да, конечно, – нетерпеливо перебила она, – обобщения не всегда уместны. Только ведь без них не обойтись, если мыслить не слишком примитивными категориями. В любом случае… – Так и не дав высказаться мужу, она повернулась к Мартину; вынужденная изоляция мистера Штамма ощущалась почти физически.
6
Супруги Этель и Джулиус Розенберг – физики, были обвинены в передаче секрета атомной бомбы Советскому Союзу и в 1953 году приговорены к смертной казни.
Я взглянула сначала на брата, потом на Дэвида. Мартин, казалось, вот-вот задохнется от возмущения,
– В любом случае, если вы еще не видели сегодняшней газеты, я вам прочту. Такая прекрасная статья – жаль, если вы с ней не ознакомитесь. Где же я оставила газету? В машине? Наверху? Уолтер?
– М-мм?
– Не помнишь, где сегодняшний «Таймс»?
– Наверху, в спальне.
– Лотта, будь добра, принеси «Таймс». Газета наверху, в спальне.
Как будто ее муж – пустое место и его слова не доходят даже до его собственной дочери.
– В этом номере вообще много интересного. Комиссия демократической партии пришла к потрясающему выводу: оказывается, сенатор Маккарти служит делу коммунизма, разоблачая коммунистов в собственной стране, а именно «вызывая у людей ни на чем не основанные подозрения», – так, по-моему, там написано. Правда, тогда неясно, для чего они настаивают на более жестком пресечении подрывной деятельности в правительственных учреждениях.
– Наверное, демократы пытаются отвести от себя удар, – предположил Дэвид.
– А! – воскликнула она. – Вот молодой человек с головой! Где вы сказали учитесь? Впрочем, я помню. Вы правы. Они не могут отрицать очевидное или гарантировать, что завтра в правительстве красные не совьют новое гнездышко, поэтому пытаются все свалить на одного человека и замести следы показными мерами. – Она обвела нас взглядом. Кто подкинет ей следующую кость? Но все молчали. – Могу ли я считать, Дэвид, что вам удалось избежать болезни под названием «красная зараза», столь распространенной среди молодежи? Дэвид улыбнулся:
– Нет.
– Что значит «нет»?
– Учитывая вашу непримиримость в этом вопросе, вряд ли вы можете так считать.
Лотта принесла газету и этим спасла положение. Я разрывалась между жалостью к Мартину и гордостью за Дэвида – единственного, кого Хелен Штамм не удалось сбить с толку, единственного, кто мог оказать ей достойное сопротивление.
– А, вот, – с воодушевлением начала она. – «ФБР арестовало сегодня тридцатидвухлетнего Джулиуса Розенберга, жителя Нью-Йорка, по обвинению в шпионаже в пользу России. Он стал четвертым американцем, задержанным на этой неделе в связи с выдачей атомных секретов Советскому Союзу… Мистер Гувер назвал мистера Розенберга еще одним звеном в цепочке советских шпионов, включавшей доктора Клауса Фукса, британского ученого-атомщика; Гарри Гольда, биохимика из Филадельфии; Альфреда Дина Слэка, ученого из города Сиракузы; Дэвида Грингласса, бывшего сержанта американской армии…» Ну, где же эта прелестная строчка? Вот, нашла. Послушайте. Розенберг установил связь с советским агентами, чтобы, цитирую, «выполнить свое предназначение» и «оказать посильную помощь России», конец цитаты. Вот еще, это вам понравится: «Глава ФБР заявил, что вина Розенберга усугубляется тем фактом, что он, гражданин Соединенных Штатов, сам искал возможности вступить в заговор с советским правительством в ущерб интересам своей страны… Розенберг родился в Нью-Йорке восемнадцатого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года и получил диплом инженера-электрика в Сити-колледже в феврале 1939 года». – Она торжествующе посмотрела на нас и спросила: – А-а! Я так и знала, что он учился в Сити. Как, по-вашему, я догадалась?
– По его возрасту, – спокойно ответил Дэвид. – И по фамилии. И еще потому, что он из Нью-Йорка. Вряд ли еврей из Нью-Йорка мог учиться, скажем, в Гарварде в тридцать девятом. Как, впрочем, и в другие времена.
– Что ж, ваше предположение не лишено оснований. Однако вы упускаете из вида нечто более существенное. Давайте рассмотрим синдром бесплатного образования. Разве это не та питательная среда, из которой произрастает психология предателя? Не улыбайтесь, молодые люди. Вдумайтесь. Я всю жизнь исправно плачу налоги, для того чтобы какой-то идиот бесплатно отучился в колледже, а потом, двадцать или сколько там лет спустя, заявил, что он должен выполнить свое предназначение и оказать посильную помощь России. Но Россия ни гроша не потратила на его образование, и родители его уехали оттуда, надо полагать, не от хорошей жизни. Так почему он не чувствует себя в долгу перед Америкой. Я вам скажу почему. Потому что люди в лучшем случае способны иногда быть благодарны друг другу, но никогда – своему правительству. Их отношение к правительству бывает либо враждебным, либо иждивенческим. А раз так, то и правительство вправе платить своим гражданам той же монетой – тратить поменьше сил и средств на образование и социальную защиту граждан. Иначе в обществе неизбежно развиваются потребительские тенденции, правительство не успевает удовлетворять растущие аппетиты и в результате само же получает все шишки. – Она сделала глубокий вдох и задержала взгляд на Дэвиде. Он улыбнулся ей своей обманчиво невинной улыбкой.
– Ну, выкладывайте, – бросила она ему с вызовом, хотя не могла не улыбнуться в ответ. – Не люблю, когда что-то остается недосказанным.
– Я только хотел спросить: а что, Клаус Фукс [7]
Вряд ли ей это пришлось по вкусу, но она с достоинством склонила голову, признавая свое поражение. А потом до вечера ходила за нами по пятам и втягивала Дэвида в спор по любому поводу. Иногда ей удавалось одержать верх, но не без потерь.
Тогда мне казалось, что она спорит именно с этой целью – одержать верх. Но теперь (хотя, возможно, это только мои домыслы) я думаю, что ей, напротив, нравилось терпеть поражение и споры с Дэвидом давали ей редкую возможность хотя бы ненадолго почувствовать себя женщиной.
7
Клаус Эмиль Фукс – физик-ядерщик немецкого происхождения, работал в пользу Великобритании и США; коммунист, в 1950 году обвинен в шпионаже в пользу Советского Союза, до 1959 года отбывал тюремное заключение в США.
Лето быстро кончилось. Я редко оставалась наедине с Уолтером Штаммом, но, бывало, мы проводили время втроем – он, я и Борис. (Лотта почти никогда не присоединялась к нам, избегая моего общества, хотя какое-то время мне казалось, что она стала относиться ко мне немного теплее.) Хорошо помню наш лучший уик-энд. Уолтер Штамм приехал один. В субботу утром мы играли в теннис, днем катались на яхте. Лотта весь день провела с Ниной, а вечером убежала на свидание с воспитателем из лагеря. Мы с Уолтером выпили по коктейлю (Борису налили бокал вина), потом ужинали у камина. Когда Борис отправился спать, Уолтер приготовил пунш в двух огромных кружках, и мы долго сидели вдвоем у огня. Он слегка захмелел и был значительно разговорчивее, чем за все время нашего знакомства. Рассказал мне, что хотел стать архитектором и даже получил диплом. Но отец убедил его, что его способности необходимо употребить на благо семейной фирмы по торговле недвижимостью; они тогда начинали вкладывать деньги в загородные торговые центры. Дело было новое, давало простор воображению. Только позже, освоившись в фирме, он понял, что архитектору там делать нечего. Потом еще несколько лет ушло на то, чтобы принять решение уйти и заняться творческой работой, даже с риском рассердить отца. Но тут началась война, и он счел своим долгом пойти в армию, хотя и мог этого избежать. Лотте тогда было семь, а еще через семь месяцев родился Борис. Когда закончился срок службы, Уолтер был отцом двоих детей, одиннадцати и пяти лет, и ему уже не хотелось ничего менять. Кроме детей, у него, разумеется, была еще и жена. Он женился за год до окончания Гарварда. Тогда же умерла его мать, а через несколько месяцев отец женился на женщине, которая, как много позже понял Уолтер, уже несколько лет была его любовницей.
От выпитого он немного размяк, но не говорил ничего лишнего. Иногда грустно улыбался. (Была еще и жена.) Его грусть казалась мне такой романтичной, с налетом байронизма. Позднее я стала думать, что это всего лишь жалость к самому себе и ничего романтического в ней нет. Тогда он мне действительно нравился. Его сдержанность вызывала у меня восхищение – как еще мог сохранить достоинство человек, совершивший страшную ошибку и связавший себя брачными узами с такой стервой, как Хелен Штамм; человек, который не хотел пожертвовать детьми, чтобы исправить эту роковую ошибку. Даже его немногословность на фоне вечной трескотни Хелен воспринималась как благо. И он был добрый. Терпеливо учил меня управлять катером или показывал Борису новый морской узел. И когда в тот августовский вечер он наконец заговорил со мной, причем достаточно откровенно, я не задавала себе вопроса, почему у него вдруг возникло такое желание, а только чувствовала себя польщенной его доверием. Польщенной и, признаться, взволнованной. Он не пытался за мной ухаживать, да я этого и не хотела. Но мы оба понимали, что этот вечер очень сблизил нас. Не только потому, что налицо были все классические атрибуты «интима» – бокал вина, пушистый ковер перед камином, полумрак и отблески огня. Мы были одни в загородном доме, за окном стояла холодная ночь, наверху спал ребенок, и Уолтер рассказывал мне о своей жизни. Даже если бы меня не так раздражала Хелен Штамм, мне, наверное, все равно было бы приятно его внимание; а тогда я просто упивалась сознанием своей тайной победы. Еще нас до некоторой степени объединяло то, что мы оба оказались в роли ее жертв; но если бы я тогда же сумела понять, насколько глубоко он вошел в эту роль, возможно, я не так бы радовалась этой победе.
Глава 3
Следующий год был самым ужасным в моей жизни. После возвращения в город я совершенно не могла находиться дома и под любым предлогом старалась исчезнуть: бродила по улицам, каталась на автобусе, охотно вызывалась выполнить какое-нибудь поручение матери или придумывала себе разные несущественные дела. Штаммы попросили меня продолжать занятия с Борисом по субботам. Возвращаясь от них в наше убожество, я чувствовала себя обделенной судьбой. Я снова нанялась к Лу Файну. Сельма наконец забеременела, и ее радостное щебетание скрашивало нудную конторскую рутину. Но ничто не могло скрасить жалкое уродство нашего жилья. Здесь все вызывало у меня раздражение: тараканы и мокрицы, нахально марширующие из кухни в комнату; убогая, обшарпанная мебель; замызганный туалет в коридоре; шаткая лестница, жалобно скрипевшая, когда я сбегала вниз, чтобы наконец вырваться из дома.