Стремглав к обрыву
Шрифт:
Стояла хорошая погода, и после завтрака мы обычно ходили купаться к причалу. Иногда встречали там Лотту, но чаще она болталась у причала Лойбов со своей подругой Ниной. Я познакомилась с Ниной (Ники – так обращались к ней подружки и кое-кто из взрослых) и ее родителями в первые же дни после приезда. Родители мне не понравились. У Мэнни Лойба была неприятная манера с невинным видом задавать каверзные вопросы, и не сразу можно было сообразить, что он просто-напросто лезет не в свое дело. Его жена, Пенни, была лет на десять моложе; она красила волосы в черный цвет и завязывала на затылке хвостик, думая, вероятно, что так она кажется лет на двадцать моложе. Их сын был немного старше Бориса. Приятный, общительный мальчик с массой друзей, который и Бориса иногда принимал в свою компанию. Я не могла понять, почему Лотта дружит с Ниной; она могла бы найти подружку и получше. Нина была несколькими месяцами
Но я старалась не поддаваться эмоциям. В то лето я научилась многому из того, что входит в традиционный набор навыков для обеспеченных людей. В школе я играла в волейбол и баскетбол; теперь принялась осваивать теннис под руководством Бориса и его отца. И гольф – под руководством Хелен Штамм, которая иногда брала меня с собой в клуб. Мы с Мартином учились плавать в грязной луже в Брайтоне; теперь, на озере Квантог, чистом и спокойном, я поняла, какое удовольствие можно получать от воды, если ты богата. Я научилась кататься на водных лыжах, управлять катером и освоила азы парусного спорта. Приобрела множество полезных умений «для гостиной»: научилась прилично смешивать коктейли, неплохо играть в бридж, усвоила тон доброжелательной снисходительности в общении с миссис Банион. Начала курить. Хелен Штамм держала сигареты в кладовой, и к концу второй недели я не устояла перед искушением и взяла пачку. После этого я регулярно таскала у нее сигареты, но, хотя она не раз предлагала мне воспользоваться ее запасами, курение оставалось моим тайным пороком. Будь я способна осознать всю нелепость своего поведения, я не пряталась бы у себя в комнате, как восьмилетний мальчишка, который уединился, чтобы обследовать некую недавно обнаруженную и страшно занимающую его особенность своего организма.
И наконец, я ела. Больше, чем за всю свою жизнь до того и, пожалуй, после. До отвала наедалась за завтраком, обедом и ужином и перекусывала в промежутках. Поглощала фрукты и сыр из набитого едой холодильника, сухофрукты и орехи из огромной кладовой, печенье из больших керамических банок на кухне. Ела столько, что за лето прибавила в весе восемь фунтов, несмотря на то что много двигалась. Пришлось две недели голодать, чтобы влезть в свои старые платья.
Мартин приехал через неделю, в свой выходной. Жаловался на плохое питание и тяжелую работу, но выглядел прекрасно и признался, что играет в баскетбол, по нескольку часов в день купается и загорает, а заботливые дамы из отдыхающих тайком подкармливают его. Когда он явился, мы с Борисом заканчивали утренний урок. Мы переоделись и отправились купаться. Борис поначалу стеснялся Мартина, но пришел в полный восторг, когда тот, разбежавшись, нырнул и проплыл ярдов двадцать под водой.
Он попросил Мартина научить его нырять, и брат тут же этим занялся. Я наблюдала за ними и вдруг заметила, что Нина и Лотта, загоравшие на плоту, вытягивают шеи, чтобы посмотреть, кто это с нами. Скоро любопытство взяло верх: они подогнали плот к причалу Лойбов и через несколько минут появились сами. Вернее, появилась Нина, а Лотта держалась позади. Я представила им Мартина. Он вежливо поздоровался, но из воды не вышел.
Они крутились возле нас целый день и не давали поговорить. Меня забавляло и одновременно раздражало изменившееся отношение Нины ко мне. Нахальство сменилось дружелюбием, как только она убедилась, что вблизи Мартин выглядит не хуже, чем издалека. Вечером, когда она пригласила всех – и меня в том числе – покататься на катере, я почти поверила в ее искренность. Даже Лотта вела себя иначе; стала менее отчужденной, словно примирилась с моим существованием, обнаружив, что у меня есть красивый брат, который хорошо плавает, умеет нырять и не умирает от смущения, когда две шестнадцатилетние девицы из богатых семей строят ему глазки.
– Приезжай еще, – сказала я, провожая его после ужина. – Ты очень способствуешь росту моей популярности.
Но в следующий раз он приехал не один.
Был холодный дождливый четверг. Мы не стали включать отопление, а разожгли камин в гостиной и устроились с книгами на коврике перед ним. Мы лениво повторяли какие-то скучные темы, и я то и дело клевала носом, но было так тепло и уютно, что хотелось подольше продлить эти приятные минуты.
«Территориальные
– …будем жаловаться на вас, милочка, – разбудил меня строгий голос. До конца не проснувшись, я резко села. Возле меня стоял Дэвид и смеялся, рядом с ним – улыбающийся Мартин и незнакомая красивая девушка.
– Ты, кажется, нам не рада, – заметил Мартин.
– Вы меня напугали до полусмерти, – ответила я.
– Тогда скорее приходи в себя, – сказал он, сделав небрежный жест. – А то у Роды может сложиться неправильное впечатление о моих родственничках.
Тут я вспомнила о Борисе и с трудом встала, чтобы посмотреть, где он. Он стоял в дверном проеме, облокотившись о косяк, и смотрел на нас. Я протянула ему руку, и он, смущаясь, робко подошел.
– С моим братом ты уже знаком, – сказала я, взяв Бориса за руку. – Это наш друг, Дэвид Ландау, а это Рода… – Я с вежливой улыбкой повернулась к ней и только тогда заметила, что она черная. Наполовину. Наполовину негритянка, как мне потом приходилось говорить, чтобы не задеть чувства Мартина. Должна признаться, что, как только я это поняла, напряжение, возникшее при виде привлекательной незнакомки в обществе Дэвида и Мартина, исчезло.
– Рода Уоткинс, – радостно подхватил мой брат. – Руфи, позволь представить тебе Роду. Единственный солнечный луч за все поганое лето.
Я ответила, что очень рада, прикидывая про себя, успеет ли она ему надоесть до осени.
– Ничего, что я притащилась? – без тени смущения спросила Рода. – Мартин клялся, что ты не будешь против.
– Мы оба очень рады, – ответила я. – Мы тут разленились совсем. Здесь никого больше нет, кроме нас и Лотты, но она где-то гуляет с друзьями. Пожалуйста, садитесь и устраивайтесь поудобнее.
Я почувствовала, что Дэвид насмешливо смотрит на меня, и смутилась. Не глядя на него, сказала, что пойду сварю кофе. Борис пошел со мной в кухню, помог приготовить сэндвичи и отнес в гостиную поднос с чашками и печеньем. Вернувшись с кофейником в комнату, я услышала, как он рассказывает, что его отец считает меня прирожденной теннисисткой. Я прекрасно поняла, что так позабавило Дэвида: моя напускная манера богатой хозяйки дома, небрежность, с которой я предложила им устраиваться поудобнее, и моя фраза «Мы рады». Разговор о теннисе смутил меня еще больше, и я дважды пролила кофе. Рода, Борис и я съели по сэндвичу. Мартин и Дэвид прикончили остальные и все печенье.
– Ты работаешь с Мартином в лагере? – спросила я Роду.
– Угу.
– Горничной! – воскликнул Мартин с искренним возмущением. – Представляешь, ее не взяли официанткой. Будто официантка – работа для избранных.
Рода пожала плечами, явно почувствовав неловкость:
– Какая разница? Конечно, я работаю дольше, зато без перерывов и вечер свободен.
– Все-таки это не самая приятная работа, – заметила я, все еще чувствуя взгляд Дэвида. Меня подмывало обернуться и спросить его, как, по его мнению, мне следует себя вести.
– Официантка – ничуть не лучше.
– Может, ты могла бы найти что-нибудь поприличнее в Нью-Йорке?
– Вряд ли. В июне все студенты ищут работу. А я раньше не работала, у меня нет ни опыта, ни рекомендаций. Да и работа не такая уж трудная. В основном стелю постели и вытираю пыль. Мне это нравится больше, чем все лето сидеть в какой-нибудь дыре в городе.
Я кивнула. Мне вспомнилось, как в прошлом году миссис Ландау рассказывала матери, что черномазая, которую она наняла из-за радикулита, отказывается мыть пол на коленях. Мать, которую вопрос о собственном достоинстве никогда не волновал, была поражена отказом девушки выполнять работу единственным способом, каким ее можно сделать как следует. В отличие от матери, миссис Ландау, раздувавшаяся от гордыни, прекрасно поняла причину, потому что сама всю жизнь боялась «уронить себя». Отказ прислуги ее разъярил. Слушая эту историю, я получила большое удовольствие, причем не столько от самой истории, сколько от ярости, в которую впала миссис Ландау. Сейчас я попыталась представить себе, что она сказала бы о Роде, значительно более молодой, чем та упрямая черномазая, более образованной и так мало заботящейся о том, как бы не «уронить себя», хотя она и черная. Даже предпочитает стелить постели за городом, только бы не сидеть в какой-нибудь душной городской конторе.