Стремительное шоссе
Шрифт:
Два троечника показались один за другим из-за поворота шоссе прямо против Акима, и старик поднял брови и пригляделся к ним. Трудно было понять, чем это тяжелым были нагружены длинные дилижаны, но Аким, как сквозь сетку, различил, что лошади, серые и вороные, шли с натугой, медленно ставя пудовые копыта. Потом по желтому, длинному, длиннее дилижанов, Аким догадался, что везут новый лес, доски, вершковые доски девятиаршинки, — вот почему качается желтое сзади дилижанов, как хвосты. И, чтобы хвосты эти его не задели, Аким с середины шоссе подвинулся в сторону, подался немного вправо, так как дилижаны двигались по левой от него стороне.
Большой, серый с лысиной на лбу пристяжной конь первой тройки кивал ему головою при каждом шаге. Если бы Аким мог слышать, он услыхал бы, как он гремит бубенцами уздечки, отбиваясь от овода. От лошадей пахло рабочим потом, от нового леса — разогретой сосной. Аким начал было думать, откуда это везут лес и почему везут его не из города, как обычно возили, а в город. Но тяжело было думать над этим в то время, когда думали ноги над тем, куда им стать.
А в это время сзади него, стремительно нагоняя, несся двужильный фиат, развивший здесь высшую скорость, и Василий Юрковский давал отрывистые, резкие сигналы.
Сигналы эти он давал какому-то там впереди согнутому старику в синем, с палкой, с седыми кудерьками, завившимися на облезлый картуз.
Старик этот должен был проворно отскочить с дороги в сторону кустов или прижаться влево к одному из дилижанов с лесом — так рассчитана была шофером согласованность общих движений на этом белом стремительном шоссе, чтобы ни на одну йоту не убавляла ход машина, которая не больше, как через двадцать пять минут, должна покрыть в его руках в общем 14 тысяч километров. Старик с палкой сейчас мотнет седой бородою и отскочит вправо, в кусты, — машина проходит дальше полным ходом, а там, за поворотом, видно, какое шоссе белое, ровное и пустое, так что с тою же предельной скоростью можно прийти в город даже раньше, за двадцать минут.
Сигналы резки, отрывисты, гулки… Они даются Акиму, но Аким их не слышит. Он упорно глядит себе под ноги, зная, что рядом с ним, слева, катятся огромные, прочнейшие колеса, и вдавливаются в асфальт шоссе пудовые, с косматыми щетками над ними копыта медленных лошадей. Колеса выкрашены ярью и блестят выбеленными о камень толстыми, железными шинами, от лошадей пахнет здоровым потом…
Человеческая мысль должна опередить даже полный ход фиата… Если тот, кто мешает ходу, не свернет, он будет раздавлен. Но мгновенья отсчитываются неумолимо, и в то мгновенье, как левая рука шофера тянется к тормозу, сверкает мысль, что затормозить он уже не успеет, поздно, и правая рука повернула колесо, чтобы объехать этого проклятого старика, а вправо — кусты.
Шофер должен чувствовать ширину своей машины острее, тоньше, чем ширину своих плеч: плечи можно развернуть и сузить — машина не сожмется.
Юрковский точно, на глаз, рассчитал, как ему провести машину, чтобы, нажав на кусты, не задеть явно глухого старика с палкой, но в следующее мгновенье почувствовал руки свои на руле охваченными чужими руками, и перед глазами синяя блуза горняка слилась с синим впереди стариком.
Это один только момент, — он тут же подпрыгнул на месте, потому что подпрыгнула машина, сбив с ног старика и проехав по его телу, а через секунду машина была уже за три десятка метров.
Все пассажиры видели это, и один из возчиков, оглянувшийся назад, тоже.
— Стой, стой! — кричала Брагина.
— Останови! Останови машину! — кричали Дуня и Галина Игнатьевна.
И машина стала, но остановил ее не Юрковский.
Правые к виноватому иногда бывают беспощадны, но это зависит от многих побочных причин. Известно, что сытые хищники не кидаются на свою исконную добычу, а издали глядят на нее спокойно: они позволяют ей жить до своих голодных дней.
Когда машина только что была остановлена и Брагина, поднявшись, вытянув дрожащую правую руку, исказив лицо, исступленно кричала шоферу:
— Вы — мерзавец! Вы понимаете… Нельзя давить людей, нель-зя! Лю-дей да-вить нельзя! — Торопов при одном взгляде на нее мгновенно вспомнил ее же рассказ о том, как она вместе с другими била исцарапанного отчаянным спуском с почти отвесной скалы студента в Балаклаве, и подумал, что нервы Брагиной взвинчены теперь, может быть, не столько тем, что раздавлен старик, сколько ее же недавним на шоссе разговором.
Митрофан долго и укоризненно глядел на шофера и сказал наконец:
— Должны тебя за это под суд отдать, и очень строго ты ответишь… И ездить больше тебе не дадут…
Потом он передвинул кепку с правого бока на левый и пошел поглядеть, кого задавило.
— Галина Игнатьевна! Вы, как врач… — кивнул в сторону задавленного Мартынов, очень осерьезивший лицо, но она отозвалась:
— Что же я могу сделать «как врач»… Конечно, я могу сделать поверхностный осмотр… Он ведь лежит без движения.
Дуня казалась очень поражена. Она, побледнев, — отчего синие тени около глаз стали темнее, — сцепила руки и говорила той же Галине Игнатьевне:
— Вот тебе и поехали на прогулку… А вместо того человека задавили… Хороша наша прогулка!
Когда столпились все около тела, то увидели, что старик лежал ничком, какой-то плоский, как будто вдавленный в белое шоссе, неестественно вывернув и откинув правую руку. Палка была у него в левой руке, и он не успел ее выпустить. Кровь шла у него изо рта, окрасив всю белую бороду в нестерпимый для глаз, хватающий за сердце цвет. Тонкая, тощая черная шея показалась всем тоже как-то неестественно, без напряжения свернутой вбок; шейные позвонки были явно переломлены. Оба чувяка слетели с его босых ног; ноги были желтые, мертвые.
— Послушайте сердце, Галина Игнатьевна, — вполголоса сказал Мартынов, но та глянула на него с большим недовольством.
— Когда видно, что наповал, какое же еще тут сердце слушать… Сердце…
— Вы думаете, что уже все, конец? — спросил ее Торопов.
Она только повела головой, и за нее ответил Митрофан:
— Да уж сделано чисто, — на совесть.
— Я видела, как тот пассажир, спереди, сам хотел затормозить, да не успел, а шо-фер — прямо на человека. Это убийство! — кричала Брагина.