Стремительное шоссе
Шрифт:
Начались хотя и лесные еще, но уже ровные места. Шоссе здесь не делало петель, ни выпрямлять, ни расширять его было не нужно. Но кучи битого камня очень щедро были навалены с обеих сторон, и валялись неразбитые острые камни.
Вдруг что-то взорвалось под машиной. Она подпрыгнула, протащилась несколько шагов и стала.
— Есть такое дело! — весело сказал Митрофан. — Шина лопнула!
Шофер выпятил губы, поглядел на горняка, крутнул неопределенно головой и перенес через борт ногу.
— Вылезай, Дуня, промнись, — скомандовал Митрофан, а шоферу, доставшему запасную камеру и зло шлепнувшему ее наземь, сказал, подходя: — Давай помогать стану накачивать, — в чем дело!
— Сам справлюсь, — буркнул шофер.
— А сам, так чего лучше! Вваливай, дядя… А на сколько время остановка?
— Минут на двадцать…
— Ого, Дуня, а?.. Двадцать минут подышать можем… Давай в лес пройдемся, ягод — земляники поищем.
— Еще чего! — зевнула Дуня.
— Да а то чего же! — пропел он ей в тон, повел плечом и поглядел прищурясь.
— У-го-во-рил! — горестно протянула Дуня.
Должно быть, в это слово, так именно горестно сказанное, был вложен какой-то им понятный смысл, потому что они весело смеялись, сцепились руками и, захватив свои палки, как-то незаметно быстро исчезли в лесу.
Проводив молодоженов внимательными глазами, Мартынов сказал:
— А в лесу здесь, Галина Игнатьевна, должно быть, прохладно: вон и ручей даже…
— Ручей, да, вижу… Это отлично. Можно вымыть руки.
Галина Игнатьевна встряхнула раза два свою дорожную накидку и добавила:
— Нет, это ужас, а не машина. У меня совершенно оцепенел затылок. Помилуйте, нужно же было сохранять равновесие, когда так бросало то туда, то сюда… Вы при вашем весе, конечно, меньше страдали.
И она пошла в сторону, противоположную той, куда скрылись Митрофан с Дуней, а шедший сзади нее Мартынов сказал, слегка вздохнув:
— Если говорить правду, то я совсем не страдал… Иногда мне… м-м… приходилось ездить на машинах гораздо хуже этой, а эту я нахожу совсем недурной…
— Пойдемте вперед, а? — взяла за руку Торопова Брагина. — За двадцать минут остановки можно пройти черт знает сколько, а дорога здесь чудесная… Шофер, вы нас тогда догоните и посадите?
И, чуть оправив свое голубое платье, она пошла поступью предводительницы народных восстаний, держа голову прямо и корпус ровно.
Торопов все пытался попасть ей в ногу, но шаги его были слишком коротки.
У машины с шофером остался только горняк. Он закурил очередную папиросу и справился о фиате:
— А давно инвалид этот из ремонта?
На что возившийся с камерой шофер ответил сумрачно, но с достоинством:
— Я на нем, почитай, четырнадцать тысяч километров сделал, в ремонт еще пока не отдавал…
— Значит, он у вас вроде клячи двужильной?
— Вроде, — сухо ответил шофер.
Галина Игнатьевна действительно окунула свои руки в ручей: она нашла такое место, где он был поглубже и где можно было удобно стать на камень. Она по-детски вскрикивала:
— Ах, прелесть! Холодная вода… Вот пожить бы здесь несколько дней! Очень я люблю лес… и воду.
Потом она быстро сбросила спортсменки и опустила в ручей ноги.
Неотрывно глядя на эти ноги в ручье, Мартынов сказал:
— Вот видите. Вы любите воду, я тоже. Значит, у нас уже есть кое-что общее… Все-таки, вы смотрите, не простудитесь.
— Ка-ка-я трогательная заботливость о враче! Спасибо вам! Простуда — это старинный предрассудок… Но я ведь сказала вам, что не только воду, я и лес очень люблю. Особенно такой, как здесь, — дубовый. Я и родилась в дубовой роще. И знаете, что я любила делать в детстве? Наберу жолудей, только самых крупных, самых спелых — желтых, с рубчиками, — принесу их на кухню и положу на плиту. Они там вздуваются, вздуваются, потом лопаются — и прыг с плиты на пол. Печеные жолуди — вот как казалось вкусно!.. Конечно, каштаны печеные гораздо вкуснее, я в этом убедилась потом, но-о каштаны ведь у нас не росли, только дубы. Вот как раз такие, как здесь… И речка была. И озеро. А на озерах дикие утки. Да, воды у нас было гораздо больше, конечно, чем здесь.
— У «вас», — это где же?
— У нас — это в Воронежской губернии.
— А-а, так вы воронежская, — а я пермяк. Дубов у нас не водится. Но лес вообще я очень люблю. И мне кажется… Мне кажется, что…
Тут Мартынов почему-то слишком сильно задышал и запнулся.
— Что вам такое кажется страшное? — удивилась она и оглянулась кругом.
— Мне кажется, что… и в Москве, например, вы могли бы быть врачом, а?
— Ес-ли в э-той Моск-ве есть боль-ни-цы, то от-че-го же, — шаловливо протянула она и очень весело засмеялась.
— Нет, я к тому это говорю, что вы, может быть, чем-нибудь… связаны там у себя… в Рязанщине?
— То есть? Чем же именно? Договором?
Она стояла на камне, только что снова окунув руки в воду. С мокрых, ярких, ловких, загорелых рук ее скатывались в ручей светлые капли.
Она была похожа на молодую прачку на мостках какой-нибудь бойкой реки, на такую, которой нипочем было притащить туда гору тяжелого мытого белья на коромысле, которая только что отполоскала эту гору, и сложила рядом, и придавила голым коленом, и готовится звонко шлепать его вальком, а пока зубоскалит с проезжающими мимо на лодках парнями.
Мартынов погладил себя раза три сверху вниз по левой стороне полутораметровой груди, с усилием раскусил зубами застрявший во рту очень плотный горнолесной воздух и сказал:
— Нет, я ведь не о договоре… Я ведь о вашем муже говорю.
— О му-же… О каком таком муже, несчастный вы… Кто вам сказал, что я замужем? — и она откинула голову, хохоча.
— Как так? Совсем не были замужем? — изумился Мартынов.
— Ну вот! Из одной крайности в другую… Разве я урод? Или давала обет безбрачия, как в старину какие-то там весталки?