Стремительное шоссе
Шрифт:
Сидим мы в кустах в страхе и ужасе, но он в кусты не пошел. Видит, что работы не производятся, — уехал. Тут мы всею партией из кустов выходим с котлами, — рабочие мои объявляют торжественно:
— Когда такое дело, — ночью будем работать, только бы в срок поспеть.
И пошла потеха… Цементу бы сколько на такой бассейнище пошло — бездна! А моим составом всего на два дюйма мы землю в котловане покрыли, камнями — сухою кладкой — заложили, и вот вода пущена… И когда уж вторично этот самый Поль приехал обрадовать совхоз, что, видите ли, хотя цемента еще нет, но уж кам-не-дро-билку ему обещали достать такую, что, как сахар, гранит грызет, никакого гравия на гору возить не надо, и вообще дело в шляпе, так вот, когда приехал он вторично, Красилин ему уж внизу показывает, как по желобам куда угодно на плантации вода течет и посадка табаку вполне обеспечена. И стоило в несколько раз дешевле, чем было ассигновано… Так что, с какой стороны ни кидался кусаться этот Поль, никак Красилина укусить не мог… И сейчас работает себе моя цистерна, и хоть бы что! Ни капли воды из нее в землю не уходит… Даже и мои ожидания превзошла… А я так и не заметил, как отпуску моему пришел конец…
— Бед-ный! — засмеялась Галина Игнатьевна.
Стремительно вскочил мальчишка лет пятнадцати, остроскулый, косоплечий, и голова толкачом и несколько на левый бок, весьма деловито схватил ее корзину, перевернул, вскинул на голову и помчал к двери грузить.
— Куда?.. Зачем опрокинул вверх дном? — испугалась Галина Игнатьевна.
Но мальчишка выдался бойкий, он начал отчетисто выкрикивать, повернув к ней натуженное лицо:
— Зачем разоряться, мадам?.. Что у вас тут? Вино?! Масло постное?! Карасин?! Тут же сами платья!
— Одеколон и за жидкость не считает, — каков! — буркнул Мартынов, забирая кротовьими лапами ее круглую коробку и свой чемодан.
Набережная вся была в утреннем кипении. Двигались кучами купальщики с простынями, перекинутыми через облупленные, голые спины. Мальчишки шныряли с дельфинятами за плечами, — продавали их по два рубля за штуку. В ларьках цветисто отражали солнце бутылки с фруктовыми водами. Камни, лежавшие у самого берега в море, огромные камни — красноватые, с белыми жилами, казались нагретыми до того, что вот-вот расплавятся и растворятся в спокойной воде, слегка ее окровавив.
Шофер с косоплечим мальчишкой споро увязывал сзади машины вещи, а когда заметил подходивших из глубины городка еще двух пассажиров, — корявого кудрявого плотного малого и молодую белолицую женщину в красной повязке, — крикнул им ободряюще:
— Хорошо, что пришли, а то сейчас машину пускаю, — вас бы не ждал.
— Ишь ты, — «пускаю»… Мы бы вас и пешком догнали, велика штука, — отшутился малый.
У этих двух последних пассажиров старенького фиата никакого багажа не было в руках, только палки местной работы, и, держа свою палку прямо перед собою, удалого вида малый, — кепка на бок, открытый лоб, зеленые искорки в веселых глазах, — подошел к громоздкому Мартынову и заговорил сообщительно:
— Три рубля штука, папаша, а… Такую вещь, ее ведь всю сделать руками надо: выстругать — раз, разрисовать всячески — два, и выжечь также… И все это удовольствие за трояк… В чем дело? На тебе трояк, давай сюда палку. И жене своей вот тоже купил… Почему ей без палки? Пускай с палкой ходит на случай чего, — правда, папаша?
У Мартынова была седина в висках. Теперь он о ней вспомнил. Чувствуя около себя только Галину Игнатьевну и глядя на палку, он бормотнул:
— Н-да-а… Штука красивая…
— У меня еще покрасивее, — глядите, — протянула ему свою палку и женщина, совсем еще юная, лет восемнадцати, с девической синевой около глаз, серых и круглых, и еле заметными грудями.
И Мартынов еще только думал, что бы сказать этой круглоглазой, как удалой малый предупредил его:
— Дуня, заткнись! У тебя это есть? Есть? Гляди! — показал действительно замысловатый рисунок под набалдашником своей палки, вообще изузоренной довольно хитро.
— Задается тоже! — ширнула мужа в бок Дуня, а муж ее сообщил Мартынову:
— Мы на кетгутном заводе работаем… Этот завод, папаша, э-эх, он хотя и недавно, ну, все-таки прямо на ять поставлен, — вот как! — Тут он показал большой палец левой руки, состроив из него лихого конька. — Из кишок всяких паршивых приводные ремни мы для машин делаем… а как же! Все в дело идет… А вчера наш выходной день был, мы сюда вроде как на прогулку… Приедем, не опоздаем, небось. Наша смена — вторая.
— Митрофан! Ты где сядешь? — потащила его Дуня.
— Где бы ни сесть, только чтоб не рядом с тобой, — поглядел на нее притворно боком Митрофан.
Сильно пахло от него пивом.
И он хотел уже было усесться рядом с шофером, но горняк в синей блузе положил ему на плечо руку и сказал веско:
— Место это уже занято, товарищ.
— Кем это занято, когда никого нет? Бесплотным духом? — и в упор глянул на горняка Митрофан.
— Мною, а не бесплотным духом.
Митрофан встретил очень начальственный тяжелый взгляд горняка и буркнул:
— Если вами, тогда должны садиться.
— Сяду и без вашего приказа, товарищ, когда надо будет.
Горняк, затянувшись папиросой, очень внимательно, как разглядывают только неодушевленные предметы, оглядел последовательно всех своих спутников, ни на ком особенно долго не задерживая глаз. Его сухой стрельчатый нос, плотно сжатые губы и особенно этот отчужденный взгляд, не задержавшийся на ней, заставили несколько поежиться Галину Игнатьевну. Она шепнула Мартынову:
— Что это за субъект такой, очень неприятный, — вы не знаете?
Мартынов не знал.
Так как Брагина очень решительно заявила Торопову, что в шестиместках она предпочитает передние места задним — не так пыльно и не так тряско, то они оба и сели на переднюю скамью, и к ним присоединился Митрофан, а на задних местах, теснясь, уселись Мартынов с Галиной Игнатьевной и Дуня.
Вот уже кривоногий отправитель, сам же выдававший всем билеты, сам их и проверил; вот бойкий мальчишка, выносивший вещи из конторы, получил на чай; и всех в машине обошел библейски прикрывший наготу какою-то пестрой дерюгой местный дурачок Яша — с седенькой бородкой и хитроватыми глазками. Он говорил каждому: «Пой, ласточка, пой!» — и протягивал картуз без козырька. И все что-то бросали ему в картуз, только горняк очень отчетливо, хотя и не повышая голоса, сказал:
— Пошел к черту!