Шрифт:
Феликс Яковлевич Дымов
Стриж
1
Еще даже не проснувшись окончательно, Славка понял, что лежит на животе, а правая рука подвернулась во сне и затекла. Он перекатился на спину, посмотрел в окно. Сквозь щель в ставне виднелась золотистая полоска утра. Такая же золотистая, только широкая, неясная, лежала на потолке. Когда кто-нибудь проходил мимо, полоса несла по потолку в противоположную сторону легкую, веером, тень. Сейчас по улице прогоняли стадо: тени ползли беспрерывно, слышались мерный гул, мычание, редкие хлопки кнута. Значит, бабка Нюра уже вывела за калитку свою безрогую Зойку, дала напутственного шлепка по необъятному коровьему боку и теперь торопится к сараю покормить и выпустить уток. Под самым окном Колька-пастушонок закричал басом: "Гья-гья!" - и все стихло. Славка поразмышлял, подниматься или спать дальше, пожалуй, подниматься, все равно сейчас бабушка принесет парное молоко. Парного он терпеть не мог, но обещал маме пить по утрам. Пробивающееся сквозь ставень солнце предвещало хороший день. Над крыльцом перед собственными птенцами заливалась пара скворцов. Славка понял, отчего проснулся и отчего больше не хочется спать. Было чистенькое новенькое утро. А главное - сегодня приезжает мама. Он опустил ноги на прохладный земляной пол, посыпанный душистым чебрецом. Сколько раз предлагало правление настелить в хате линолеум, но бабка Нюра отказывалась, по старинке мазала пол разведенным в воде коровьим кизяком, а стены белила мелом, который называла крейдой. К стенам нельзя было прислоняться, о чем Славка по городской привычке постоянно забывал и вечно ходил с белыми плечами. На другой день после Славкиного приезда деревенские ребятишки, собравшись над речкой, порассказали немало историй о бабкиных странностях. Соседская девчонка Римка, которой было у же одиннадцать - она на два года старше Славика, - уверяла, что в то время, как у всех добрых людей дым идет из трубы, в бабки-Нюриной хате искры на закате, наоборот, залетают в трубу. Пастушонок Колька божился, что самолично видел, как однажды перед выгоном коров бабка Нюра перестригала наискосок ножницами колхозное просяное поле, так там после родилось одно пустоколосье. А сторож дед Кимря, что вечно кимарит на посту у амбара, рассказывал про живущую в бабкином коровнике белую змею с гребешком. Если она у кого ночью переползет хотя бы по руке, то у того к утру на этом месте красный след, а на груди пятна появляются, и вскоре человек умирает болезнью, которую доктора называют белокровием... От половины ребячьих выдумок Славик отмахнулся сразу, хотя даже взрослые в деревне уважительно верили в бабкину силу. Бабка Нюра лечила сглаз, поила людей настоями от сухотки, останавливала кровь из порезов, заговаривала грудничкам пупки. Один раз, уже при Славке, притопал сам председатель, неловко смял заранее снятый перед порогом картуз: - Ты уж прости, Анна Андреевна, коли обижу словом. На область, сказывают, ящур надвигается. Поберегла бы скот, а? Бабка не озлилась, не выгнала его. Посмотрела в глаза, не насмехается ли, увидела там одну лишь заботу о хозяйстве, и ответила просто: - Ладно, поберегу. Только ты наперед от этой племенной кляузы Электры освободись. Выгони из стада или прирежь. Слабая коровенка, взгляда моего не выдержит. А коли она падет, другие заразятся, не удержу... Председатель, молодой еще, присланный семь лет назад по распределению да и обженившийся тут насовсем, крякнул недовольно, но делать нечего: коли решил идти,
– А мы тебя на правлении не забудем, премируем... Председатель ушел тогда, ругая себя за слабость, веря и не веря в колдовскую силу бабкиного слова. Но ящур и в самом деле обошел пока их деревню. Славик соскочил с кровати. Загребая холодящий ноги чебрец, пересек комнату. Переступил утыканный шляпками гвоздей порог - в первый день, еще стесняясь деревенских, он часа два вколачивал их ромбиками, отбивался от скуки тяжелым, не по руке, молотком. Но это было давно, в начале лета. Теперь Славик свой и в лесу, и на речке, отмечен даже собственным прозвищем: за легкие пушистые волосы, зелено-серые с золотинкой глаза и непоседливость окрещен Стрижом. Прозвище случайно сорвалось с Колькиного языка и прочно прилепилось к Славику, который его охотно принял, тем более в городе его тоже дразнили Стрижом, правда из-за фамилии Стригунов. Здесь же фамилия не имела значения: у некоторых их было по две, своя плюс уличная, потому что каждая семья памятливо вела род и по отцу и по матери. Бабка - и та незлобиво ворчала: - Ты что стриж - все на лету да с наскока. Дай тебе крылышки, то бы и ел и спал в небе. Солнце еще не прорвалось из-за пирамидальных тополей, не прокалило воздуха. Прохлада полезла под майку. Славик поежился. Пересиливая знобь, спустился огородом к берегу, бултыхнулся в речку. Глубь схватила его, завертела. Он мгновенно потерял верх и низ, беспорядочно барахтал руками и ногами, вырываясь на поверхность, но вода стала вязкой, все ощущения замедлились, и когда наконец давящая клокочущая глубина расступилась, показалось, пробыл под водой страшно долго. Нырять Славка не любил и всё же нырял, пытаясь если не приохотить себя, то хотя бы отучить бояться. Однако стоило очутиться под водой - и его куда-то несло, мотало, переворачивало... По берегу неторопливо шел человек с удочками. Славик уже отдышался и скакал на одной ножке - сильно изогнувшись, наклонясь ухом к земле, зажимая его ладонью и рывком отпуская - чтобы вытряхнуть воду. Поэтому сначала рассмотрел высокие болотные сапоги-бахилы, уж потом самого рыбака. - Хорошо клевало, а, дядя Антон? Рыбак молча поднял на свернутом кольцом тонком прутике десятка два приличных плотвичек и карасей. - Ого! И когда вы только успели? - По науке, мил-человек, все люди на сов и жаворонков делятся. То ж я, видать, жаворонок. С вечерней зорькой ложусь, до свету встаю, все успеваю. Уяснил? - Еще бы! На что ловили? - На муравьиные яйца. - А я хочу на гречу попробовать. - Доброе дело... Сегодня, говоришь, мать приезжает? - Ага. Знаете, как я ее жду? - Могу помочь, коли не возражаешь. - Ну да! - Отчет в район везу. А там до станции раз плюнуть. Подкину. - Во, здоровско! Когда едем? - Хоть бы и сразу после завтрака. Чего тянуть? - Я мигом, дядя Антон. Вы уж без меня ни-ни, ладно? Колхозный счетовод Антон Трофимыч детей своей любовью не баловал. Но и не сторонился. Со Славкой у них установились сносные отношения, поскольку каждое утро оба встречались на речке. Легкая двухколесная бричка-бедарка, младшая сестра тачанки, беззвучно катила по дороге, усыпанной пылью до того мелкой, что она обтекала колеса, как вода, и до того ленивой, что она даже не поднималась в воздух. С полпути начался асфальт, и Славка, по-взрослому свесивший ноги на крыло, почувствовал окончание бархатной подстилки: бедарка побежала жестко, с трясцой. Оба молчали. Трофимыч был по натуре неразговорчив, а Славка от самой деревни ломал голову, чем порадовать мать. Одно дело, правда, он надумал. Вблизи деревни, за Серебряной балкой, небольшое ржаное поле. Лазоревая волна васильков отделяет от проезжей части созревшие колосья. Всю дорогу мальчик напрягал волю, выманивая цветы на обочину, уговаривая еще сильнее распуститься - ведь мама очень любит васильки! Если честно, то и другое дело почти решилось: он расскажет матери о маленьких своих и неожиданных открытиях, ведь кое-чему он научился. Присмотревшись к бабкиным хитростям, он попросил вскоре после приезда: - Вы с мамой, буля, травы понимаете. Научи и меня, а? - А чего ж. И научу. Глаз у тебя хороший, легкий глаз. И рука везучая. Идем... Бабка Нюра телом крупная, крепкая, хотя ей уж восемьдесят четыре стукнуло. Старость лишь пригнула чуток, ноги по-разному искривила, к клюке привязала, а совсем сломать не смогла. Выросла бабка на границе леса и степи, там и там силу растительную разгадала. Ей для внука секретов не жаль. Частенько и надолго стали они со Славкой из дому пропадать. Зато теперь он первый по грибам и ягодам: они ему сами в руки даются. Поучает бабка Нюра настойчиво и мудро: - Гляди, это тропник, толковая травка. Семена его человеческие ноги разносят, а все ж вдоль тропинок его не ищи, он тебе не то что подорожник, малохоженые места любит. Особенно детские следки. Хочешь, угадаю, куда вы по прошлому году бегали? Скажешь, не токо он к ногам цепляется? Верно. Да коли, вишь, не разносить, самосевом расти будет, то листья у тропинка мельчают, узкие делаются, с такими бахромчиками для ветра по краям, примечай... Или еще: - Возле этой крушины вода раз в день целебная бывает, любое глазное воспаление будто рукой снимет. Токо не во всякий час можно ее брать, а лишь утречком, когда солнце вдоль ручья лучи свои пустит. Тут студент один заинтересовался: у воды, говорит, магнитные свойства получаются. Ну, я спорить не могу, не знаю, почему так, а токо сама много раз испробовала. Большую силу ей солнышко оказывает. Славка впитывал бабкины приметы цепко, навсегда - крутой, всеядной мальчишеской памятью. Десятки разных признаков слеплялись в одну живую и гибкую систему, образовывали свой понятный язык. На станции Славик крутился недолго. Подошел поезд. Мама выскочила с огромной сумкой и чемоданом, увидев сына, бросила вещи, подхватила его, покрыла лицо острыми короткими поцелуями. На миг отпихнула, посмотрела в глаза, принялась было доставать гостинцы, не закончила и снова обняла, точно расстались не пару месяцев, а год назад. В первый момент ни о чем почти не говорили, не находили слов. Счетовод встретил молодую женщину сдержанно. Поглядывая исподтишка, взбил солому на сиденье. И только уже когда, теснясь в бедарке, ехали обратно, сказал: - А ведь я тебя, дочка, знаю. Хотя ты тогда была во-от таким махоньким кузнечиком. И ничегошеньки, конечно не помнишь. - Извините, - виновато сказала Славкина мама. Стриж от удивления раскрыл рот: - Вы мне такого не говорили, дядя Антон. - Зачем зря память тревожить? Времени уж довольно прошло. Нынче, к примеру, и коней все больше для баловства держат, вы тоже могли вечерним автобусом через Зориновку махнуть, так? А я, вишь, по старинушке, живой транспорт предпочитаю.
– Трофимыч без причины стегнул лошадь, переложил вожжи и повернулся к седокам: - Вот и выходит, кому теперь интересен бывший партизанский разведчик? - Господи! Так вы Кондратенко? Драч? - То-то же! Не забыла отрядную кличку? Собственной персоной перед тобой Антон Кондратенко. - Никогда бы вас не узнала. Как хоть живете? - Разве в мои годы живут? Скрипим помаленьку, крестница. - Почему вы маму крестницей назвали? Она у нас неверующая. - Ну да, так и положено быть. Только мы с твоей матерью огнем крещенные, из свинцовой купели вызволенные... - Правда, мама? - Да, мальчик. Дядя Антон - мой спаситель... - Ой, и вы молчали? Расскажите, расскажите быстрей! - Ну, дочка? Что помнишь? - Деревню большую помню. Машину зеленую помню, из которой будто лягушки в пятнистых плащ-палатках выпрыгивают. Полку банную помню, а я в углу затаилась, куда деваться, не знаю: сзади огонь и выстрелы, впереди тараканы кучками как торговки на базаре шушукаются. Еще помню - пень такой, в него патроны кверху донышками вбиты. Я тогда по глупости подумала, кто-то из самолета очередями садил. Мимо пня собачонка наша Данька одними передними лапами ползет, парализованные задние волочет, в зубах слепой кутенок... А меня кто-то силком тащит, глаза ладонью заслоняет, я вырываюсь, на хвост Данькин уставилась: совсем неживой, тряпочный хвост, из-за него прямо слезы на глаза наворачиваются, как если на незрячего человека смотришь. Дальше все - тьма горячая, вспоминать голова болит. Не выдержала я тогда, сломалась, болела сильно, еле выходили. Потом уж мне рассказали: из горящей бани ты меня, дядя Антон, вытянул, к своим донес. - Немного твоя память сохранила. Но правильно. Мы с операции возвращались. В Шишкове заночевали. Как немец эту партизанскую деревню вынюхал, теперь, поди, не узнаешь: никого в живых не осталось, только мы с крестницей чудом уцелели. Меня в полночь будто толкнул кто. Накинул на плечи ватник, вышел покурить. Тут и началось. Я через плетень - и к речке. Баня у Жуковых с краю стояла. Вижу - дымится. А я знаю. Андреевна с травами в отряд ушла, за дочкой вроде соседке присмотреть наказывала. Я в хату - пусто, в камору - тоже. В баню заглянул вовсе случайно. Ты там сжалась в комочек и тараканов, похоже, больше пули опасаешься. Я тебя сгреб, окошко высадил через дверь уже нельзя, заметят - и под берег, в кусты. Там как назло эта Данька. Ты на нее уставилась, дрожишь, упираешься, требуешь с собой забрать. Я тебя с головой в ватник - и к нашим... А больше никому, значит, оказалось не судьба. Трофимыч отвернулся, нахохлился, почти совсем ослабил вожжи. Славик дал улечься кручине, потом сказал: - Мамуся, я тоже знаю, где много людей убили. - Эва, удивил!
– отозвался счетовод.
– Тут до бывшего Шишкова всего-то километра два будет. Там теперь уже и труб не сохранилось. - Нет, дядя Антон. Это не в Шишкове, это вовсе в глинище. За посадками. Где криница. Там еще такой кособокий холм, за ним сразу низинка, низинка и глинище... - Путаешь, малец. - Ну что вы! Мне трава сказала. Вокруг простая полынь. А в том месте, наоборот, все другое, что на крови растет. - Ты бы, сынок, правдивей фантазировал!
– пожурила мама.
– Как так трава сказала? Такого даже в сказках не встретишь. Большой мальчик, а не можешь разобраться, чему взрослые могут поверить, а чему ни в жизнь! - Нет, мамочка, я правду говорю. Вон и тропник подтвердит, откуда в глинище людей вели... - Какой тропник? - Фу, дядя Антон, вам-то непростительно местных растений не знать. Сами увидите, я покажу. - Ну ладно, пошутил - и хватит. - Ах, мама, как ты не понимаешь? Я же правду-правду сказал... - Глупости! - Оставь, Галина. Упрямство нашло, не переспоришь, - примирительно прервал счетовод. - Вот еще!
– Молодая женщина неожиданно рассердилась.
– Я не для того ребенка в деревню посылала, чтоб ему суеверий набраться.
– Она строго посмотрела на мальчика и добавила: - Не прекратишь болтать ерунды, немедленно везу тебя обратно. - Это не ерунда.
– Славкины зелено-серые глаза набухли слезами.
– Хоть у бабушки спроси. - Ничего не хочу больше слышать. Понял? Славка надулся и всю дорогу молчал. Хотелось сгладить невольную резкость, но повода не было. У Серебряной балки мать вдруг наклонилась вперед: - Ой, какие изумительные васильки! Мои любимые. Сколько ж тут вас? - Ты довольна? Тебе в самом деле нравится?
– Стриж заглянул ей в глаза и мгновенно позабыл о ссоре.
– Я их для тебя приготовил. Будь это сказано по-другому, в шутку или хвастливо, она не придала бы значения. Но в лице Славки помимо заурядного мальчишеского ликования была какая-то жесткая хозяйская черточка - будто он, упрямясь, продолжал спор. Это ей не понравилось. Но снова рассердиться духу не хватило. Вечером, когда опьяненный счастьем Стриж уже спал, новости были пересказаны, соседи, одинаково попенявшие Галине за то, что столько лет не наезжала к матери, разошлись, она осторожно подступилась к Андреевне: - Мамочка, мне надо с вами поговорить. - Так давай-давай, девонька. А что ж? Я буду рада. - Нет, мамо, вы меня не поняли. Она примолкла, поймав себя на том, что обращается к матери на "вы", как это принято здесь, в деревне. В городе ей бы это и в голову не пришло, но сейчас детские привычки властно брали верх. - Ну, что же ты? Я слушаю. Галя помедлила, поискала слова помягче, не нашла: - Мне кажется, вы портите ребенка. Он такой нежный, впечатлительный, во все без оглядки верит. Вы ему наговорили протравы всякого, а он и сам выдумывать горазд, перед людьми неудобно. В общем, не хочу я суеверий. - Какие ж это суеверия, доню? Если б тебя в свое время не отправили в город, и ты бы кое-что знала. - Неужели вы до сих пор верите в эти штучки? - Верю не верю, а посмотри вон, какие для тебя васильки цветут. То-то сын расстарался - им давно отойти пора! Или я попросила Славика черемуху посадить. Дерево капризное, руку чувствует, а у него принялось... - Ах, мама, да не о том я. Ехали мы, а он говорит, знает, где много людей убито: полынь, видишь ли, на крови иначе растет, а тропник поведал, как их вели убивать из Шишкова. Представляете? Мне на Трофимыча глаза поднять стыдно. Человек сам через все прошел, столько пережил, из уважения к нему нельзя над таким потешаться. - Так он, говоришь, по тропнику судил? - Ну! И еще что-то упоминал, я не вслушивалась. - Вот оно, значаит, как. По тропнику! Я завтра, конечно, схожу, сама проверю. Но токо учти: коли Стрижик сказал, то никуда не денешься, по его выйдет... - Ничего не понимаю. Да что же это такое? О чем? Зачем? - Ты, Галюся, тогда крошкой была, не вынесла горя людского, память потеряла. Я очень боялась за тебя, падучей боялась, оттого в город к сестре и спровадила. Да все равно, вишь, тяга к живому у тебя от нас. Эх, если б не падучая - в нашем роду она многих отметила... С ней главное - не поддаться, тогда она человеку великую силу оказать может. С тебя какой же спрос был? Пришлось отступиться. Чужая ты лесу и траве. И они для тебя немые. Так хоть мальцу не мешай: талант у него к ведовству. Большой талант. Умру - все со мной вместе уйдет. Кому передам? - Прости, мама, ему еще жить и жить. Не позволю пустяками голову забивать. Наука вас не признаёт... - Тем для нее хуже. Может, когда и захочет признать, к ведунам повернуться, да не слишком бы поздно. Боюсь, успеют нас извести... - Все равно не разрешаю. Я сама теперь ходить за ним стану. - Поступай как знаешь. Гляди токо, не я, ты мальчонку не испорть. - За девять лет не испортила и дальше как-нибудь справлюсь. - Дурное дело - нехитрое. "Как-нибудь" - это мы все умеем. А надо бы крепко подумать, промашки не дать. Андреевна согнулась, бессловесно подвигала губами и, осторожно стуча клюкой, отошла к кровати. Галя хотела что-то сказать. Поняла бесполезность любых слов - все будут не к месту. Подоткнула причмокнувшему во сне Стрижу одеяло. Потушила свет. И на цыпочках в темноте двинулась к раскладушке. Кровати долго скрипели под обеими, но скрип не мог убить обидной тишины, которую еще подчеркивал доносящийся с дальнего выпаса звук одинокого медного колокольчика.
2
Славик проснулся, как всегда, сразу, свесился с кровати, высмотрел в утреннем полусвете раскладушку, припомнил весь вчерашний день. Тихо засмеявшись, решил, по привычке наскоро искупнуться - пока мама спит. Выскользнул за дверь. Зажмурился от солнца. И так, с закрытыми глазами, путаясь в грядках, перебежал огород. На миг стало знобко от вида воды, но он пересилил себя, шагнул с берега. Когда ныряешь "солдатиком", нет потери ориентировки, которая появляется при прыжке "ласточкой". Тело неторопливо опускалось, и Славка держал инерцию - почти парил, минуя то холодные, то теплые струи. Дна не достал: что-то цапнуло за левую ногу, обвилось вокруг бедра. Первым чувством была гадливость, первым движением - отшатнуться. Но неизвестное переползло на пальцы другой ноги. Славка дернулся, закричал, вода ворвалась в горло... Какой-то молнией озарения он понял, что если сейчас закашляется, то все, конец. Эта мысль пришла быстрее страха. Стриж успокоил руки, готовые замолотить по воде в попытке выметнуть тело вверх, убедил себя, что попал в водоросли, что забарахтаться - значит, неизбежно запутаться. Успел отогнать предательское сомнение: в этом месте на твердом песчаном грунте никогда не росли водоросли. Обрывками, все сразу (но Славка каким-то чудом их различал) пронеслись чужие, Колькины или Римкины, слова: ...затягивает - ныряй глубже и уходи... на водорослях делай меньше движений... не мельтеши, не паникуй... Он осторожно сгруппировался, присел в воде. Не обращая внимания на резь в глазах, широко раскрыл их, увидел колышущиеся клетки, разлохмаченные нити, стал медленно высвобождать ногу. В памяти всплыл еще один совет, бабкин: "Пиявку от себя не оторвешь. На куску развалится, а все будет кровь сосать. Ее таким сильным скользящим ударом, вдоль тела..." Стриж провел ладонью по бедру, сдвигая с себя захлестнувшие лодыжки нити. И только тогда, подтянув коленки, бешено заработал
– незлобиво замахнулся на нее счетовод. - Ничего, к счастью, - возразила Андреевна. Римка осмелела, подсела к Славке: - Бачь, дирки в очерете?
– Она показала аккуратные круглые отверстия в камышовой крыше сарая. - Ну и что? Обыкновенные ласточкины гнезда. - Це так. А як хто жилье ластивкы порушить, то ихню хату пожежа спалыть. Поняв? - Неправда. - Тю на тэбэ! Хочешь, побожусь? - Да ну, скажешь тоже! Бабушка, чего она врет? - Почему врет? Старые люди говорят, нельзя ласточек разорять, а то они вернутся с искрой в клюве и пустят под стреху огонька. Веришь, не веришь кому охота пробовать? - Но этого же не может быть! - Не знаю. Сама никогда не проверяла. И тебе не советую - Сказочки!
– пробасил счетовод, ища поддержки } Гали.
– Чего, Андреевна, ребенку голову морочишь? Галя промолчала. А у бабки Нюры вообще не было настроения спорить. Ребята тихо поднялись и улепетнули в по садку. День отошел быстро, вечер наступил душный, грозовой. Славик с матерью спали на сеновале. Сквозь открытую чердачную дверцу светили выпуклые катышки звезд, словно кто-то в небо, как он в порог, наколотил блестящих гвоздиков. Когда все заснуло и чернота ночи стала такой, что ее можно было зачерпнуть ладонью, когда даже собаки перестали перебрехиваться, а ветер доносил из-за Серебряной балки лишь мерный рокот работающего трактора, возле сарая мелькнула неразличимая тень. Чиркнула зажигалка, блеснуло за кадушкой с колодезной водой... Андреевна в этот момент без сна ворочалась на лежаке - всю жизнь не переносила перин!
– ив которых раз вспоминала сегодняшнее утро. Не нравилась ей история с сетью. Как ни крути, не нравилась. Слишком очевидная случайность - застрять не ближе не дальше того места, где обычно купается Стриж. Было еще какое-то беспокойство, путавшее мысли. Ах да, глинище... Она так и не успела сходить посмотреть тропник. Мальчик не мог ошибиться. А коли все по его словам, то совсем не просто выглядит уничтожение Шишкова. Во всяком случае, не та получается картина, какая сохранилась в людской памяти. Выходит, немец-то не застал в деревне партизан, вывел на расстрел к глинищу стариков, детишек и женщин, всех подчистую, чтоб не предупредили. А разведчикам устроил засаду на подходе, неплохо, гад, представлял себе их путь. В те же самые часы окружил фашист и выбирающийся на запасную базу отряд. Там тоже никого в живых не осталось, среди многих - ее весельчака и балагура Петра. Наверняка одна рука сработала... И некому теперь сказать правды. Воздух был тяжелым, недобрым. Громыхал гром. Тлели, высвечиваясь из темноты, щели в ставнях и вырезы сердечками... Погаснув, оставляли перед глазами цветные пятна. Грозу без дождя специально, кажется, подкинуло для тяжелых мыслей... "Чего доброго, мальчонка испугается грома, - подумала бабка Нюра. Сиганет с чердака спросонок..." Она вышла на крыльцо. И увидела, как вдруг поднялась столбом раскаленная вода в кадушке, рванулась во все стороны, и сразу в нескольких местах загорелись прошлогодние подсолнечные стебли, натыканные для сушки за проволоку у стены. Огонь вскинулся, лизнул слежавшийся камыш крыши. Андреевна ахнула, забыв клюку, заковыляла к сараю, закричала на ходу Галю и Славку. Прошла целая вечность, пока они наконец выглянули из черного провала дверцы посреди пылающей крыши. И тут, к своему ужасу, бабка Нюра поняла, что приставная лестница, никогда не отнимавшаяся от чердака, валяется внизу. Осознав это, бабка Нюра буквально сиганула к ней и подняла одновременно с кем-то другим, кто кинулся на помощь. Уже приняв у земли Стрижа и согнувшись от тяжести, она увидела отлетевший от ноги круглый ровненький комочек, из которого торчали распотрошенные пух и солома разоренное ласточкино -гнездо. Еще она уловила, как председатель подхватывает на руки Галю, кто-то, колотя по металлу, жалобно кричит: "Горим!", бегут со всех сторон люди с ведрами, где-то ударили в рельс, образовались цепочки сельчан, и от разных колодцев поплыли по рукам ведра с водой. Люди на пожаре организовываются стихийно. Кто-то выводил из коровника Зойку, кто-то разгонял гогочущих уток. Чтоб пламя не перекинулось на хату, поливали водой крыльцо и дверь. Расшвыряв народ, примчались на лошадях пожарные, полезли на крышу с баграми, двое стали к насосу, а Римка и Колька с ребятишками покатили к речке разматывающийся шланг. Неожиданно Галя, неведомо как оказавшаяся посреди цепочки, сломала ритм, пропустила передаваемое ведро, и оно упало, облив,, ноги. Глядя в одну точку перед собой, молодая женщина деревянно зашагала к месту, где стоял полуодетый Кондратенко. Люди немедленно сомкнулись, продолжали деловито хлопотать соседи, с криками носились вокруг огня ласточки, всхлипывал насос, а ей виделся другой пожар - в Шишкове, куда пришли обманутые тишиной разведчики. Виделись внезапно вспыхнувшие хаты, немцы в засаде, а когда все уже кончилось - остановившийся в свете пламени Кондратенко по кличке Драч. Он был в поношенном немецком мундире, с вражеским автоматом на шее, фашисты, проходя мимо, дружески скалили зубы и хлопали его по плечу... Сейчас на Антоне Трофимовиче сетчатая майка поверх брюк, пиджак внакидку, самодельные резиновые "вьетнамки" с ремешками между пальцами, и только в позе, в отставленной по-строевому левой ноге подлое тогдашнее торжество, да те же зловещие огоньки тлеют в жутко пустом взгляде. На секунду память совместила прошлое и настоящее, показалось, босая нога Кондратенко сверкает глянцем, как начищенный хромовый сапог... ...Она посмотрела через дверную щель и заползла на полок. Но он почувствовал взгляд. Усмехаясь, подошел, сапогом вышиб дверь. Не в силах оторваться от пустых глазниц, где даже огонь, отражаясь, застывал и не бился, словно в тыкве с двумя вырезанными дырочками и зажженной внутри свечой - такими надетыми на шесты тыквами детишки пугали по ночам старух, - она заколотилась, закричала почти так же, как вдруг заколотилась и закричала сейчас. Люди оборачивались, окликали ее, а она, ничего не видя, не слыша, шла на предателя, терзаясь проснувшейся вместе с памятью и рвущей голову болью. Бабка Нюра почти не слышала крика, зато уловила Галино напряжение. Все вдруг само собой расставилось по местам. Ее всегда в дочкиных воспоминаниях смущали Данька с кутенком в зубах и зеленая машина с фашистами. Они не увязывались, не совпадали во времени, мешали друг дружке. Да и не могла Галя в спешке, ночью, все так хорошо рассмотреть. Или это было не ночью, и тогда картинки ее воспоминаний слеплены из разных времен. Значит, "спаситель" просто загипнотизировал всех фактом "спасения", обманул беспамятство одной и утраченное в горе, а потом ослепленное материнской радостью ясновидение другой, значит, навязал свою версию гибели разведчиков и шишковцев, версию, в которой - о, благодарная доверчивость матери!
– никто не усомнился... Сколько лет жить рядом с подлостью и ни о чем не догадываться! Андреевна обогнала Галю и внезапно выросла перед Антоном - растрепанная, неуклюжая на своих неодинаково искривленных ногах, в растерзанной и прожженной искрами одежде. Седые взлохмаченные космы поднялись на фоне пожара огненным гребешком, и что-то в ней появилось вкрадчивое, змеиное... - Обожди, доню. Я сама!
– Андреевна удержала за руку дочь, заглянула Драчу в глаза. Она была уверена, что увидит страх, но страха не было, была ненависть, жгучая испепеляющая ненависть, которой действие уже не нужно, она сама для себя действие.
– Твоя работа! Не спросила - бросила спокойно и настойчиво, не повышая голоса, выговаривая страшные слова скорее для отвлечения, чем обвиняя. Кондратенко, похоже, так и понял. - Гроза!
– Он пожал плечами. - Может, и сеть Стрижу не ты подставил? Он не ответил. - А Галя? А Петр? А Шишкове?
– Она наконец выложила обвинение, и Драч успокоился, не стал оправдываться - бесполезно это перед той, которая читает в глазах. - Ничего не докажешь. - Дочка тебя вспомнила. Ты боялся ее памяти всю жизнь, виду не показывал, но боялся. Ну так знай: она вспомнила! - Кто поверит тронутой? Погляди, у нее же эпилепсия. Ты еще своего пащенка-полудурка в милицию сведи, говорящей травы насбирай - то-то смеху будет! - А ты рисковый! На рожон полез: не изменилось ли чего за годы в ее памяти? Да не по-твоему, слышь, вышло. Перестарался. Раскрыл тебя, подлеца, пожар! - Что толку?
– Кондратенко ухмыльнулся. Привычное деревенское опадало с него на глазах.
– Тут тебе твое колдовство не поможет. Тут, замечу в скобочках, даже истина без свидетелей не поможет. Потому как, выражаясь местным диалектом, "нэ за тэ кишку бьють, щр рябая, а за тэ, що рукы корябае..." Какие грехи у скромного колхозного счетовода, что бы там ни сочиняла о нем в три голоса одна свихнувшаяся семейка?! - Ишь, осмелел, вражина! Не рано ли приободрился? - Так ведь на этот счет старушечьего нюха, пожалуй, маловато, а? Закону, между прочим, доказательства подавай! - Об этом зря не переживай, будут доказательства.
– Бабка Нюра махнула рукой.
– Завтра со Стрижом в лес сбегаем, деревья до корней переворошим, мох поспрошаем... Не может быть, чтоб твое поганое имя кто-нибудь в землю не вшептал. Разыщем... - У, ведьмино племя! Драч в сердцах сплюнул себе под ноги - хладнокровие, похоже, впервые за разговор изменило ему с тех пор, как он сбросил оболочку. Андреевна выпрямилась. И, словно бы потеряв к нему интерес, повернулась спиной. Пожар уже потушили. Люди складывали в кучки то, что удалось отстоять в борьбе с огнем. У закопченной глиняной стены бабкина нога наткнулась на бутылочное горлышко, заткнутое дырявой пробкой. Бабка Нюра наклонилась, подняла. - Твое, что ли?
– спросила она Славку. - Не, не мое.
– Славик спрятал руки за спину.
– Но я знаю, для чего оно. Рыбу глушить. Сыпешь в пузырек карбиду. Затыкаешь пробкой с трубочкой. Бросишь в речку, вода наберется - и ка-ак жахнет! Но пожар не от нее, бабушка! - Догадываюсь. Убери с глаз. И чтоб никогда ничего против живой природы, понял? Подошел председатель: - Не тоскуй, Анна Андреевна. Отстроим тебе коровник заново. И сена от правления выделим. Перезимуешь... - Что же делать? Гроза!
– не слушая, ответила бабка Нюра.
3
Стриж шел по лесу, наклонив голову к плечу и позевывая. Он не знал, что ищет, - слушал и ждал. Трава сама должна подсказать т о место. Приведет и вовремя остановит. Он шел непроложенной тропой, помня и не помня о том, что за ним, связанные невидимой ниточкой, бредут бабка Нюра и Драч, шел вслепую, безошибочной ощупью, потому что видел свою дорогу где-то внутри себя. Трава сохраняла легкий след, точно неторопливый ветерок шурша расчесывал поляну на пробор. След оставался даже в воздухе - неощутимая линия совмещенной его и бабкиной воли. Линия, с которой уже не мог сойти Драч., Мальчик не оборачивался. Но ощущал Драча близко-близко. И так же уверенно, как ощущал лопатками бабкин взгляд. Они с бабушкой ни о чем не сговаривались, выйдя на рассвете из дому, не сговаривались и на пути к лесу, и здесь, в лесу. Тем не менее, слаженно разошлись, перестроились, зажали предателя намертво - ни свернуть, ни оглянуться. Сам-то предатель об этом не подозревает... Драч в это время гибкой партизанской поступью крался за Стрижом среди кустов. Куда девалась старческая неровность движений, расхлябанность, суетливость? Все отшелушилось ночью, пока караулил рассвет, пока высматривал из канавы старуху с пацаном, и потом, пока кружил по лесу, давая им разбрестись по сторонам. Уж теперь он никого не выпустит. Век не найдут трупов в этих неблагополучных берлогах и заброшенных блиндажах. Иди-иди, змеенок, давно по тебе перышко скучает. Сначала тебя, а после и до ведьмы доберемся. Все в свой черед, как говаривал один специалист, работая сейф: сначала драгметалл, потом бумажки... Драч удлинил шаг и приготовился к прыжку как раз в тот момент, когда малец очутился на середине лужайки с отчаянно зеленым оконцем ровной, будто подстриженной травы. Почудилось, Стриж прошел ее, почти не приминая, можно было провести ладонью под ступнями босых ног. В эту минуту сзади послышался шорох. Драч с прыжка, по-волчьи не сгибая шеи, повернулся, солнце ударило в глаза, и, ослепленный, он увидел отделившуюся от дерева ведьму. Она приближалась прямая, черная на фоне солнца, глаза резало, но он боялся смигнуть и все смотрел, смотрел на безликий силуэт, сухую высокую фигуру, огненную корону вокруг головы. Сам лес, темный и таинственный, сфокусировался в этой фигуре, наступал молча и беспощадно. Перед проклятой старухой стушевывались деревья, в старухиной руке извивалась белая, нацеленная разинутой пастью змея. - Ты что, ты что?
– забормотал Драч, нашаривая на поясе нож. Клацнуло лезвие. Старуха надвигалась беззвучно и оттого еще более неотвратимо. Драч попятился. Споткнулся. Удержался на ногах. Отступил дальше. И вдруг по грудь провалился в пустоту. Он выпростал руку. Подтянулся. Трясина зыбилась и текла книзу, засасывая туловище. Драч поднял голову, встретил тяжелый, как удар, взгляд. Андреевна стояла, опершись подбородком на клюку. И лес, и солнце сосредоточились в этом взгляде и молчали вместе с ней. - Ты хотел доказательств - получи их!
– наконец сказала она.
– Здесь корни и камни пропитаны кровью. Здесь воздух и листья дышат местью. Они не простят. Бабка Нюра перевела дыхание, беспокойно посмотрела на Славку по ту сторону оконца - Славка отклонился назад и стоял натянутый, невесомый, отвернувшись от того, под кем только что разверзлась земля. Как в себе самой почувствовала она ворвавшуюся в его мозг боль, цепенеющие мускулы, неподвижные, устремленные в одну точку расширенные зрачки. Метнулась к нему, обняла, наскоро закончила: - Ты, Драч, не мог не прийти, соблазн был слишком велик покончить с обоими разом. Оставайся, подлюга, и запомни: ты - не человек. Тебя нельзя судить по человеческим законам. Идем, Стрижик. Подбородок у Кондратенко уже ушел в топь. Но мольбы не было в глазах предателя. Только ненависть. Жгучая, ненасытная ненависть, которая не помещалась в теле и которую не могла выдержать земля. Бабка Нюра закутала мальчика с головой своим платком, потянула, вынуждая его идти непослушными, деревянно переступающими ногами. Лес вздохнул от набежавшего ветерка. Где-то скрипнула, расправляя ветки, старая осина.
4
Вещи в комнате отвернулись от людей, замерли, остыли. Пожух на подоконнике букетик васильков. Зазябли стекла. Бабка Нюра перестелила постель, где обычно спал Стриж, - показалось, косо висел подзор. Вытерла несуществующую пыль с листьев герани. Закрыла заслонку печи. Вышла, притворила ставни, замкнула на пробой. Мыслей не было. Желания что-то делать - тоже. Ах ты, старая, глупая! Не уберечь мальчонку! Галя срочно увезла его в город, равнодушного, безвольного, сломанного. Как когда-то увозили ее саму. И как еще до того увозили куда подальше других. Лишь переменой обстановки можно вытряхнуть из тела падучую, сделать человека снова сильным. Какую, однако, силу спросишь с девятилетнего пацана? Всегда у них так в роду: качаешься между болезнью и вещим умением. Никакой середины: либо ведуны, либо блаженные. Пересилишь падучую, не дашь ей затрепать себя - и окунаешься в прозрачное состояние на самом краешке припадка, когда просыпается и ясновидение, и кое-что иное. Не пересилишь одним блаженным на свете станет больше. У немногих достает сил. Сумеет ли Славка удержаться на краешке, не скатиться в вечный мрак беспрерывного, растянутого во времени припадка? Успеет ли? Она безучастно легла, притихла. Незачем жить. Не для кого жить. Загорелось передать все внуку, он такой хваткий, понятливый, ему с природой легко. Но пацаненок не выдержал недоброты, нечаянного повзросления, колючего мстительного воздуха в лесу. Больше в эти места Галя его не выпустит. И значит, уже совершенно незачем жить... Бабка Нюра медленно изгоняла из себя тепло. Начиная от кончиков пальцев, волнами, все ближе и ближе подводя холод к сердцу. Она знала, если ведьма умирает, надо три ночи ночевать в доме, иначе дом сгорит. Она очень много знала. И все знания уйдут вместе с ней. Бедный маленький Стриж! Неизвестно, что именно заставило ее в этот момент еще раз посмотреть на мир. Она встала. Отворила форточку. И через ставень, через вырез в форме сердечка влетел, едва не оцарапав длинные узкие крылья, серебряный комочек. Он метался от потолка до пола, пролетал под столом, кружил вокруг лампы и замирал перед ней на лету, дрожа раздвоенным хвостиком и сверкая золотистыми бусинами глаз. Пю-ить, пю-ить!-требовательно настаивала птица. - Стрижик!
– позвала бабка Нюра. Стриж заметался быстрее - многократно изломанная молния, чудом находящая путь в низкой загроможденной комнате. "Да придет, приедет, куда ж он денется?
– подумала вдруг бабка, тряся звенящей от бездумной пустоты головой.
– Все будет хорошо!" Мысль эта странно согрела руки. - Лети, лети, милый, - велела бабка Нюра стрижу.
– Я подожду. Улыбнулась. И открыла ставни.