Строчка до Луны и обратно

Добряков Владимир Андреевич

— Контрольную, что ли, пишут у вас?

— Не-е. Так просто. Надоело.

Я совсем обрадовался:

— Слушай, — говорю, — ты не из этих? Не из трудных?

— Ага, — опять кивнул он. — Говорят, что трудный.

— Я тоже.

Тут он улыбнулся мне. Я подошел и протянул руку:

— Василий.

— Евгений, — отвечает. — То есть, Женька. Все так зовут. В классе только и слышно: «Женька, опять уроки не сделал!» «Это ты, Женька, спрятал мел?»

— Знакомые дела. — Я засмеялся и сел рядом. — А меня так: «Васька, перемена началась! Тебя на

аркане из класса вытаскивать!» Или объявляют, например: «Завтра сбор металлолома. Все приходите. Ну, а ты, Карпов (это моя фамилия — Карпов), опять, конечно, не явишься?» Раз говорят, что не явлюсь, мне и наплевать! Охота была по дворам да свалкам рыскать, железяки ржавые искать. А потом тащи их, как дурачок!

— Точняк! — сказал Женька. — Я шестерню на дороге увидел. Жалко, думаю, добро пропадает. И потащил, идиот! А она тяжеленная, чертяка. Семь потов сошло, пока дотащил. Ну приволок, бросил в кучу, а толку? Никто и не поверил, что это я. Смеются: «Не свисти, Женька, будто не знаем тебя! Так бы и стал ты ее тащить». Научили, спасибо. Чтоб еще собирать этот лом — нет уж!

— Благодарности захотел! — Я горько усмехнулся. — Недавно смотрю — цветок в горшке сломан. Только выпрямил его, хотел повыше к палочке привязать, а Танька — председатель отряда как заорет: «Это ты, Карпов, сломал! Как не стыдно! Мы сажаем, ухаживаем, а тебе все ломать бы!» Прямо не знаю, как удержался — в лоб не закатал ей! Может, и хорошо, что не закатал. Совсем бы замордовали. Какая мне вера? Одно и слышу: «Хулиган! Трудный!»

Я даже плюнул с досады. Снова чуть в лебедя не попал. Они почему-то все продолжали возле нас круги делать. Вот же, твари обжористые, посидеть не дадут спокойно. Будто мы их кормить обязаны! Еще и поглядывают, недовольны. Ишь, ишь, голову поднял!

— Взять бы крючок, — сказал Женька, — затолкать в булку, пусть подавится!

— Они, заразы, хитрые, — сказал я. — Выплюнут. Это тебе не карась глупый. Ему бы, длинношеему, петлю накинуть, да рвануть посильнее! И каюк!

— За лебедя, говорят, и осудить могут, — сказал Женька. — А штраф — это уж точняк — не меньше сотни.

— В том-то и дело, — вздохнул я. — Поганого лебедя им жалко, не тронь, а человека замордовать — пожалуйста. В конце той четверти русачка придралась, что упражнение не сделал. «Почему, — кричит, — все слышали задание, а ты не слышал? Сколько можно с тобой мучиться! Дай дневник!» А какая радость, если ни за что двойку влепят? Я и говорю, что нету дневника, дома забыл. А Танька — тут как тут: «Карпов, зачем ты врешь? Я на первом уроке видела у тебя дневник!» Ну и пошло! Крепко погорел. И пару влепили, и на совете дружины химчистку устроили. И мать еще вызывали. А за что? Лебедя, видишь, не тронь, в суд потащат, штраф, а тут… Эх! — Я даже не договорил, так разволновался.

— Точняк, — вздохнул и Женька. — Раз в трудные попал, то все, хана.

— Конечно, хана! — подхватил я. — Хоть наизнанку вывернись — нет тебе веры. Я теперь чуть что, так и говорю: «Да отстаньте вы! Я же трудный. Какой с меня спрос?»

— Да-а, — протянул Женька, —

жизнь у нас — не позавидуешь. — Он вынул из кармана куртки пачку примы. — Закуришь?

Чего ж не закурить! В самое время вспомнил Женька о сигаретах. Я затянулся, выпустил носом две голубые струйки и спросил:

— Как у тебя предки — на собрания ходят?

— Что ты! — сказал Женька. — Батя не просыхает, его самого чистят, чистят на работе за пьянку. Грозятся на принудительное лечение отправить. И мать не ходит. Если только вызовут. Да я внимания не обращаю. Поговорит да отстанет.

— И моя тоже, — сказал я. — Сначала все плакала: в могилу, мол, раньше времени сведу ее. А теперь перестала. «Пусть, говорит, милиция учит тебя жить».

— Были приводы? — спросил Женька и щелкнул в лебедя окурком. — Понимает, бродяга. И голову не наклонил, чтобы посмотреть — не съестное ли.

— Были, — говорю, — приводы. Два раза. Недавно пацана по сопатке двинул, гривенник на кино пожалел одолжить. Отцу пацан нажаловался, тот в отделение и привел. Ерунда! Потолковали о жизни, исписали лист бумаги. Потом отпустили.

— В милиции ничего люди, — согласился Женька. — Понимают. Я вырасту — может, сам в милиционеры пойду. Хорошая работа.

Я тоже докурил. В лебедя прицелился. Только и на мой окурок — никакого внимания.

— Не нравится! — усмехнулся я. — Не хотите. А булки нет у меня. Не клянчайте. Сам бы слопал.

— И я подрубал бы, — сказал Женька. — Идем в кафе. У меня сорок копеек есть.

Я замялся, вздохнул:

— Не при финансах. Гривенник только.

— Ладно, — небрежно сказал Женька. — Сорок плюс гривенник — получается полтинник. Хватит.

Женька мне нравился все больше и больше. Вот это человек — все понимает, не жмот! С таким дружить — одно удовольствие.

В кафе мы выпили по фруктовому коктейлю, съели два бутерброда с сыром. Еще и на булочку со сладким кремом осталось. Булочку Женька честно разорвал поровну.

Теперь совсем хорошая жизнь пошла. Гуляй хоть до вечера!

Мы посидели с Женькой в парке, порассказали всего друг другу, потом в бильярдной больше часа торчали, смотрели, как парни ловко забивают в лузы белые костяные шары. Мы бы и сами хотели поиграть, но нельзя. За игру надо было платить. Когда надоело смотреть в бильярдной на парней, снова отправились бродить по парку. Идем, разговариваем, вдруг гляжу — под лавочкой монета блестит. Двадцать копеек! Мы этой монете так обрадовались, будто бумажную трехрублевку нашли.

Но монета у нас не задержалась в кармане — купили два билета на карусель с цепями.

Отличная вещь — карусель с цепями! Летишь, ветер в лицо, все мелькает, и только успевай поворачиваться — то тебя ногой оттолкнут так, что в небо будто летишь, то изловчишься да сам толканешь летящего перед тобой. Впереди меня на своем стуле девчонка в красном плаще была. Мне Женька на нее показал, когда в очереди еще стояли:

— За ней пристегивайся. А я вот эту, в зеленой беретке, наколол.

<