Строгий режим
Шрифт:
— Чё, проснулся, что ли, Валёк? — спросил Протас.
— Ну, Паха. Разбудили вот сразу, как тут не проснуться, — тараторил довольный Валёк. — От души, братан, сам знаешь.
— Да, Паха, — поддержали Валька и Лис, улыбаясь в сторону кабуры, — благодарим все вместе.
— Уже втариваете там, что ли? — спросил Протас.
— Ну конечно, братишка. Это ж как глоток свободы, — ответил Валёк, уже втаривая химку. Теперь они с Лисом смотрели на кабуру так благодарно, как будто в ней видно было самого Протаса.
— Ну ладно, давайте поправляйтесь, не болейте, — прощался Протас. — Пойдём пока.
— Пойдём, Паха.
— Давай.
— Удачи, брат, — прощались сразу все, благодарно глядя в потолок.
Хваля сам себя за свою находчивость, что додумался послать тот малёк Протасу
Соломе очень не хотелось, чтобы такой авторитетный человек думал, что смотрящий способен на такой поступок, и сейчас решал, какой ход ему предпринять против Протаса. Причём сделать нужно было что-то такое, чтобы до конца отбить у него охоту обращаться ещё к кому-либо.
— Семь восемь, — раздался из кабуры голос соседей. — Возьмите марку, с больнички идёт, со сто семнадцатой.
Паха подошёл к кабуре и взял большой носовой платок, который Солома несколько дней назад отправлял лучшему на тюрьме художнику по прозвищу Пикассо. Его прислали незапакованным, чтобы не помялся. Солома и сам уже забыл об этом, потому что платок посылал ещё до того, как узнал про её парня по свободе — Юрия. Потом ему, конечно, было не до этого. И вот, наконец, Пикассо закончил работу и прислал свой шедевр вместе с фотографией, которую также посылал Солома. Когда он только познакомился с Ольгой, ему вдруг сразу захотелось сделать ей подарок со своим изображением, и он заказал у Пикассо марку со своим красочным портретом. Хотелось, конечно, попросить у неё фото и чтобы на платке они были изображены вместе, но тогда наглости у него на это не хватило. А сейчас, когда он уже вполне мог попросить у неё фотографию, платок был уже готов. Солома с задумчивым выражением лица посмотрел на своё изображение на фоне красивых архитектурных сооружений и престижного автомобиля. Потом он сложил марку и, сунув её под подушку, написал маляву Пикассо, что нужно будет сделать ещё одну марку и чтобы он не брал пока заказов. Солома всё же не стал посылать ей себя одного, а решил сделать Ольге сюрприз. Он даже улыбнулся, представив, как она удивится, увидев на марке себя в свадебном платье, выходящей из церкви вместе с Соломой во фраке. Может быть, даже поймёт намёк и избавит от необходимости объясняться. Хотя Солому уже так поглотило чувство к этой девушке, что он уже готов был в открытую сказать ей об этом. И тут же решил, что когда «свадебная» марка будет готова, пошлёт её Ольге вместе с признанием. Он тут же сел и стал писать ей малявку с просьбой, чтобы она прислала какую-нибудь свою маленькую фотографию и написал, как сделать так, чтобы она не помялась в пути. Когда он «общался» с Ольгой, все проблемы, включая Протаса, отходили на задний план.
К концу рабочего дня состояние апатии Шаповалова постепенно проходило. Ещё не успевшее окрепнуть зародившееся высокое чувство разбилось, будто упав с высокого тюремного забора на бетон. Ольга враз стала для него одной из массы заключённых женщин, к которым всегда относился одинаково. И когда после допроса малолеток он стал вызывать уже раскиданных по разным хатам арестанток из бывшей один восемь, то с Ольгой беседовать не стал, хотя у него была возможность вызвать её раньше ещё занятого Дунаева. Ему почему-то даже не хотелось видеть её больше, не то, что разговаривать с ней. А когда перед уходом домой его апатия сменилась злостью за утраченные деньги на телевизор, он зашёл в кабинет Дунаева и сказал раздражённым голосом:
— Одни шлюхи там собрались в этой восемнадцатой. Правда, Валерий Степаныч? Эту Шеляеву, говорят, таскали тут все кому не лень. Я кого допрашивал из них, они говорят, что её часто вызывали куда-то, — в сердцах говорил Шаповалов, совсем забыв, что сам же её и вызывал. — Может, даже из наших кто-то её дергал.
Дунаев сначала смотрел на него удивлёнными глазами. Такое поведение ранее влюблённого по виду подчинённого озадачило его и поначалу он даже не мог ничего сказать. Пытливый ум старого оперативника искал в этом какой-то ход, предпринятый Шаповаловым для достижения своей цели.
— Ну, из наших-то вряд ли, — наконец произнес Дунаев осторожно.
— Может и не из наших, — равнодушно к предположению начальника ответил Шаповалов, но всё ещё с раздражением в адрес Ольги сказал: — Но кое-кто из братвы её точно таскает. Соломин ваш, например. Вы знали об этом?
— С чего ты взял? — уже ошарашенно спросил Дунаев, откинувшись на спинку стула. Для него было новостью не то, что Солома может крутить с этой девушкой, а то, что он мог встречаться с ней через кого-то другого. Тогда как он запретил всем подчинённым решать вопросы со смотрящим без него.
— А вот, посмотрите, — сказал Шаповалов и с гордым видом положил на стол начальника маляву Соломы Протасу, — как раз сегодня перехватил.
Дунаев пробежал глазами написанное, но не увидев в нём реального подтверждения состоявшейся без него встречи облегчённо вздохнул.
— Ещё и Протасов её мог дёргать, — добавил Шаповалов, кинув на стол вторую маляву, которую писал Ольге Протас. — Но это уже, наверное, в компетенции…
Он замолчал и поднял глаза в потолок, намекая Дунаеву на хозяина тюрьмы. Главный кум внимательно посмотрел на подчинённого, будто пытаясь прочитать его мысли и, убрав малявы в стол, сказал:
— Молодец, конечно, что о работе не забываешь, но с такими малявами впредь разбирайся сам. Ты же знаешь, что нас больше интересует. Ладно, иди. С Соломиным я сам разберусь, и с Протасовым тоже.
Шаповалов сразу развернулся и пошёл к выходу, не чувствуя на спине задумчивый взгляд начальника. Выйдя за дверь он даже почувствовал некоторое облегчение, как будто облегчил душу. И ещё злорадно усмехнулся, подумав, что теперь Дунаев всё знает и не даст этой шалаве удовлетворять свою похоть ни с кем. Сейчас он пока просто злился и ненавидел её, ведь от любви до ненависти, как известно, один шаг. И потому не испытывал сейчас элементарного сексуального притяжения как к просто красивой девушке. Его сейчас больше беспокоил телевизор и, решив вдруг плюнуть на приличие, он отправился его забирать. Первым делом он заглянул на первом этаже в глазки пятёрки и шестёрки, так как не знал, кто именно забрал с собой его телевизор. Не увидев его в этих камерах, он поднялся на второй этаж и подходя к семнадцатой твердил про себя: «Хоть бы здесь был». Он прекрасно понимал, что если его телевизор окажется в камере, где сейчас Ольга, то забирать его туда он не пойдёт. Но на его счастье Коса, которую перевели в семнадцатую, сидела у окна и как раз настраивала каналы, двигая по решётке антенну.
— Та-ак, — сказал он, заходя в камеру и прямо в сапогах пройдя к окну по лежащим на полу одеялам. — Телевизор я забираю, его вам давали, когда вы вели себя хорошо… на время давали…
Он молча выдернул антенну и стал скручивать провода. Сказав первую пришедшую на ум причину, он всё же почувствовал большую неловкость под женскими взглядами и ему стало стыдно.
— Это вообще-то подарок был, — произнесла Коса, с тоской глядя на телевизор, но не решаясь отстаивать его более решительно.
— Кто вам такое сказал? — спросил он, не решаясь посмотреть на неё, но зная, что после сегодняшнего у Косы можно отобрать без боя даже её сменные трусы.
— Ольга, — всё так же неуверенно ответила Коса, не решаясь вступить с опером в спор. В другое время она телевизор бы, конечно, так просто не отдала. Но сегодня она и так ждала ещё каких-либо последствий, кроме раскидывания хаты, а потому вела себя тихо.
— И вы поверили ей? — спросил Шаповалов даже с какой-то иронией в голосе, но пока выходил так и не смог поднять глаза не девушек. И лишь оказавшись за дверью, он облегчённо вздохнул и подумал, что сегодня, наверное, всё-таки сможет уснуть.