Стройбат

– Бабай!.. Кил мында!..

Бабай дернул башкой, оторвал ее, заспанную, от тумбочки, вскочил, чуть не сбив со стены огнетушитель, и ломанулся не в ту сторону.

– Баба-ай!.. – Голос Женьки Богданова догнал его в чужой половине казармы.

Дневальный пробуксовал на месте, сменил направление и помчался обратно.

– Опаздываешь, – недовольно пробурчал командир второго отделения, забираясь к нему на спину. – Поехали!

Бабай привычным маршрутом вез Женьку на оправку. Если бы у Женьки под рукой были сапоги, Бабай спал бы себе и дальше. Но дембельские хромачи Богданова были намертво придавлены к

– Тпру-у! – Женька затормозил Бабая у тумбочки дневального, перегнулся, как басмач с коня, прихватил с табуретки бушлат, накинул на плечи и выехал на Бабае в холодную мартовскую восточносибирскую ночь.

У освещенных ворот КПП стоял «газик». Значит, подполковник Быков уже в расположении части, значит, скоро шесть, подъем и ночному отдыху конец.

Так и есть, Быков топтался у штабного барака, сбивая следы мочи с прилегающего к штабу сугроба.

Женька резво соскочил с Бабая.

Бабай побежал обратно в роту, а Женька, обжигаясь босыми ногами о шершавую подмороженную бетонку, свернул за казарму. Возле развороченного туалета в ослепительном свете пятисотваттной лампы колупался с лопатой в руках его приятель Константин Карамычев. Костя нагружал тачку отдолбленным дерьмом.

– Но пасаран! – Женька вскинул кулак к плечу. – Бог помощь!

– Ножкам не холодно? – отозвался Костя.

– Самое то. – Женька пританцовывал на снегу татуированными возле пальцев ступнями: на правой – «они устали», на левой – «им надо отдохнуть».

– Когда Танюшку навестим? – поинтересовался он, заканчивая оправку. – Года идут, а юность вянет.

– Обстучишься. У тебя Люсенька есть.

– Люсенька?! – возмутился Женька. – Люсенька – боевая подруга. А Танюшка – барышня… И завязывай ты наконец с дерьмом! – Женька брезгливо поморщился.

– Где эти-то? Фиша-а! Нуцо.!! Ком цу мир!

Женька завертел красивой головой, похожей на голову артиста Тихонова. Только у Тихонова шея нормальная, а у Женьки кривая – скривили, когда щипцами тащили его пятнадцатилетней матери. За шею и в стройбат попал.

Из ямы за спиной Кости показались две взлохмаченные головы, обе черные. Одна – красивая, но грустная – принадлежала закарпатскому еврею Фишелю Ицковичу, глаза подслеповатые, – оттого и стройбат, а вторая, с золотыми зубами, – цыгану Нуцо Впаду. Золотые зубы готовлены были бронзовой детали водомера ротным умельцем Колей Белошицким. Сходство бронзы с золотом спасло Нуцо от гнева родителей, приехавших по каким-то своим цыганским делам в Восточную Сибирь и заглянувших в армию к сыну: мамаша в настоящих золотых зубах, бусах и разноцветных юбках, отец – толстый, коротенький, в черном костюме и шляпе. Деньги, которые они прислали сыну на золотые зубы, якобы запросто вставляемые в Городе, сын пропил сразу, и если б не Копя Белошицкий…

– Чего? – весело дернул башкой Нуцо. У него на все случаи было только одно выражение лица – бесшабашное, ни к какому другому выражению фиономия его не была приспособлена. – Чего орешь?

Фиша смотрел на Женьку строго и недовольно: зачем отрывает от работы?

– Проверка слуха! – Женька зевнул во всю пасть, как лев, и побежал к роте, оборачиваясь на ходу: – Готовь Ганюшку, Констанц! Я сегодня кровь пойду сдавать, бабки будут! Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы!..

– Гроба, – пробурчал Костя, принимаясь за прерванную работу. – В час к общаге подъезжай!

Он поправил ударение в «гробах» на уральский лад, потому что с Женькой Богдановым, Богданом, познакомился в прошлом году в эшелоне – их, погань, вывозили стройбатов Уральского округа.

Потом, уже по приезде в Город, оказалось, что от скверны освобождался не только Урал, по многим стройбатам страны прокатилась очистительная волна.

Везли их исправляться в Забайкалье, куда-то на границу с Китаем или Монголией. По слухам, житье там было будь здоров: летом плюс пятьдесят, зимой минус пятьдесят, питьевая вода по норме, песок в морду и радиация все половое атрофирует. Это – слухи, а что шоферня стройбатовская там по пятьсот

– шестьсот рэ в месяц заколачивает – факт. А полтыщи казна за так платить не будет.

Короче, ехали в ад, а попали в рай. В Город, в Четвертый поселок. От центра Города до ворот КПП двадцать минут ленивой дребезжащей трамвайной езды. Вот ворота, а справа, метров двести, – танцверанда; вот ворота, а слева, метров двадцать, – магазин. А в магазине – рассыпуха молдавская, семнадцать градусов, два двадцать С десяти утра. Малинник! Дай Бог здоровья отцам командирам, тормознувшим их по какой-то неведомой оплошке здесь, а не за Читой.

Воинская служба рядового Константина Карамычева заканчивалась. Последние восемь месяцев Костя пахал на хлебокомбинате грузчиком. Ясное дело, не просыхал: маслица сливочного заныкать, сахарной пудры – бабам в поселке почему-то очень нужна, – юмчика килограмм-другой, и пожалуйста: ханка в любом количестве, жри – не хочу.

Но месяц назад Костя, вконец оборзев, понес куда не надо лоток кренделей глазированных, а так как у Кости со зрением напряженка да и загазованный уже был, прямо на стражу и нарвался. Стража сообщила в часть.

Командир роты капитан Дощинин предложил Косте на выбор: или он дело заводит, или Костя срочно, до активного потепления, чистит все четыре отрядных сортира. Капитан Дощинин объяснил все это прямо, по-мужски, не случайно он был похож на артиста Жженова (у Кости с детства была привычка искать у всех сходство с артистами кино). Только Георгий Жженов при Сталине, по слухам, сам сидел, а капитан Дощинин, на него очень похожий, сажал других. Тем более сейчас, когда их военно-строительный отряд в результате вышестоящего недомыслия стал официальной перевалочной базой в дисбат или лагерь. Костя впал в тоску: ладно был бы салабон, по первому году, не грех и в дерьме поковыряться, но ведь дед, дембель на носу, да и товарищи по оружию что скажут? «За падло» скажут, ничего другого не скажут.

Костя поделился сомнением с Богданом.

Женька пожал плечищами:

– Тебе-то что? Чеши грудь и ковыряй дерьмо! А вякнет кто… Никто не вякнет.

Костя перевел дух и сказал Дощинину: согласен.

В помощники Косте Женька выделил Фишу и Нуцо Влада.

Фиша – человек старательный и не брезгливый, потому что деревни. Сам он до армии плотничал, отец его был чуть не конюхом, и вообще Фиша рассказывал, что там, в Карпатах, полно их, деревенских евреев.

В армии Фиша как скаженный вцепился в учебники, в поселковой вечерней школе за год окончил два последних класса, аттестат у него уже был на руках, а он все долбит и долбит уроки, как ворона мерзлый хрен. Питая к Фише особую симпатию за прилежность, подполковник Быков выписал ему маршрутный лист в местный филиал областного политехнического института на подготовительные курсы, куда Фиша и выбывал два раза в неделю на зависть всему стройбату.