Студенты (Семейная хроника - 3)
Шрифт:
– Вчера ночью Маню отвели в тюрьму, - угрюмо проговорила Горенко.
Карташев растерянно присел на край дивана: сцена с матерью осветилась вдруг совершенно иначе. Теперь он понял ее. Машинально повторил он слова матери:
– Какой позор!..
Горенко сразу потеряла самообладание.
– Не позор!! - быстро вспыхнув, бросилась она к нему. - Не позор... Позор не в этом, не в этом. И вы знаете, в чем позор... не смеете фальшивить... Не смеете: старикам оставьте их комедии - глупым, тупым, неразвитым эгоистам... А вы только эгоист,
Карташев, как во сне, утомленно слушал. Это говорила та, которая когда-то в гимназии была влюблена в него. Стоило ему тогда сказать ей только слово, и она пошла бы за ним, куда бы он только ни захотел. Но они разошлись по разным дорогам и теперь опять случайно встретились. Она стояла перед ним, глаза ее сверкали, тонкая кожа обыкновенно бледного лица залилась румянцем и раскраснелась. Она стояла, наклонившись вперед, стройная, точно сжигаемая каким-то внутренним огнем. Откуда у нее эта жизнь, сила, красота? Такой он ее не знал тогда. В такую он, может быть, влюбился бы больше, чем во всех тех, в кого был влюблен.
Верочка и его болезнь безмолвным контрастом сопоставились с этой стоявшей перед ним женщиной. Даже не болело - так безнадежно, безвозвратно было то прошлое.
Он заговорил спокойно, равнодушно:
– Я потерял все... ничего не осталось... - Он остановился, чтобы совладеть с охватившим его волнением. - Даже для семьи я стал чужим... Вы хотите убедить меня, что я не искренний и в убеждениях... Думайте что хотите... - Слезы сжали ему горло, он сделал мучительную гримасу, чтобы подавить их, и кончил: - Передайте матери, что мы с ней больше никогда не увидимся.
– Вы хотите лишить себя жизни? - спросила, подавляя смущение, Горенко.
– Нет.
Он хотел прибавить, что ему осталось два-три месяца до естественной развязки, но удержался.
– Можно передать вашей матери, что вы, может быть, воротитесь к ней... другим человеком?
– Нет, нет... этого нельзя... Ни к ней, ни к вам никаким я никогда не вернусь!..
Он быстро повернулся к двери.
Она крикнула вдогонку первое, что сообразила:
– Возьмите хоть денег на дорогу.
Она догнала его и сунула ему в руку свой кошелек.
Карташев хотел было повернуться, чтобы сказать что-то еще, но слезы заволакивали глаза, он боялся расплакаться и, судорожным движением оттолкнув ее руку с деньгами, исчез в дверях.
Наташа, уложив мать, тихо, рассеянно, равнодушно шла из спальни матери. Она вторую ночь не смыкала глаз; она устала, в ушах был какой-то страшный шум и все вертелась любимая песня Мани. И так отчетливо она слышала выразительный голосок Мани, так отчетливо, что слезы выступали на глаза, и, подавляя их, она еще равнодушнее смотрела по сторонам. В гостиной брата не было. Она прошла в переднюю, вошла в кабинет и устало спросила Горенко:
– Где брат?
– Он ушел.
– Куда? - встрепенулась вся до последнего нерва Наташа.
– Ушел, чтоб умереть или вернуться в свою семью человеком... - угрюмо ответила Горенко.
Наташа молча, точно не понимая, смотрела на Горенко.
– Зачем вы его не удержали?
– Зачем я буду его удерживать? на что вам такой? а другим не у вас же он станет!
Горенко говорила жестко и резко.
Наташа растерянно присела и с упреком смотрела на подругу.
– У вас нет сердца, - проговорила она и, закрыв лицо руками, как-то взвизгнув, жалостно заплакала.
Она плакала все громче и громче, плач перешел в судорожные вопли, рыдания, а Горенко быстро бегала по комнате, нервно ломая руки.
– Боже мой, боже мой! Наташа, ради бога, точно на разных языках мы говорим с вами. Наташа! было время, я не меньше вашего его любила...
Горенко говорила долго и много.
Наташа стихла. Она положила голову на руки, молчала и только изредка вздрагивала. Острая боль сменилась каким-то сладким успокоением. Где-то далеко, далеко раздается голос Горенко, что-то сверкает, точно в ярких лучах солнца: то церковь стройной вершиной уходит в небо; она с Корневым в их деревенском саду; монахиня на коленях, та, о которой говорил тогда Корнев; несется тихое, стройное, нежное пение:
Свете тихий, святыя славы...
И все вдруг стихло и потонуло в бесконечном покое... Страшный мрак... Растерянная Наташа с диким криком бросилась к Горенко.
– Где я, где я?!
Она обхватила Горенко и тяжело, не удержавшись, опустилась по ней на пол.
– Наташа, милая Наташа! - потрясенная ужасом, закричала, в свою очередь, Горенко. - Кто-нибудь на помощь!
Часы медленно пробили восемь.
– Боже мой, какой ужасный день, а только восемь часов, - шептала в ожидании прихода кого-нибудь Горенко.
В дверях стояла Аглаида Васильевна и смотрела на нее напряженными горящими глазами.
– Со стороны смотреть - ужасный, - проговорила она, - а переживать его?!
Аглаида Васильевна вдохновенно, гордо показала рукой вверх.
– Переживем: тот, кто посылает крест, дает и силы.
И, подойдя к лежавшей на полу Наташе, голосом бесконечной любви и ласки она нежно произнесла:
– Наташа!
Наташа открыла глаза.
– Пойдем с мамой, моя голубка дорогая... пойдем, ляжем... Уснет моя Наташа.
У Наташи дрогнуло лицо, и, поднимаясь, она растерянно, жалобно проговорила:
– Мама?!
– Мама, твоя мама!
И, нежно увлекая за собой дочь, обводя Горенко взглядом твердым, не просящим ни у кого помощи, чистым и спокойным, устремленным куда-то вдаль, туда, где осталась ее молодость, вся ее жизнь, Аглаида Васильевна вышла с дочерью из комнаты.
XXX
Карташев вышел из кабинета, не разбирая, куда идет. Не все ли равно? Одна мысль - никого не встретить, уйти незамеченным. Через темную переднюю он прошел к лестнице, ведущей в кухню, спустился в коридор и вышел во двор к ограде сада.