Студенты (Семейная хроника - 3)
Шрифт:
– Тёма, Тёма, Христос с тобой... дитятко мое дорогое!
Дядя ловил его голову, целовал ее, и слезы текли по его щекам.
– Я изболелся, - рыдал Карташев, - я изболелся... Я измучился, все порвалось во мне... все живое рвется, рвется... А-а-а...
Это были вопли и крики такого страдания, такого отчаяния, какое не требовало объяснений и было понятно доброму, маленькому, с большим рябым лицом человеку. Он сам плакал горько и жалобно, как плачут только или дети, или очень добрые,
Они были у доктора, и старик доктор, осмотрев Карташева, долго качал головой.
– Организм ослаблен. Здесь в Петербурге оставаться немыслимо... на юге, конечно, может быть... Во всяком случае, не теряя времени надо уезжать.
Выйдя от доктора, Карташев, мрачный и упавший духом, заявил дяде:
– Я не поеду никуда, а тем более к матери.
– Умрешь.
– Умру, - глухо, безучастно повторил Карташев.
Дядя ушел и обдумывал, как помочь новому горю. Приехав домой, он послал срочную телеграмму сестре. К вечеру получена была на имя Карташева следующая телеграмма:
"Если Тёма не хочет маминой смерти, он немедленно приедет. Наташа".
Карташев повертел телеграмму и мрачно произнес:
– Еду...
Послали телеграмму о выезде и приступили к сборам. Выкупили вещи, часы. Тысячи в три обошелся этот год, и еще рублей триста истратил дядя на выкуп вещей, уплату долгов. Он только качал головой. Перед отъездом дядя пожелал, чтобы Карташев свез его к Казанской божией матери.
– Лучше сами поезжайте: я ведь неверующий... хотя и молюсь... прибавил Карташев, подумавши.
– И молись: сегодня не веришь, завтра не веришь, а все-таки придет твой час.
– Пожалеет наконец господь?
– Пожалеет.
Дядя настоял на своем, и Карташев поехал с ним в Казанский собор. Там под громадными сводами звонко отдавались их шаги, и дядя, с большим вытянутым лицом, испуганно спрашивал племянника:
– Тёма, где икона?
Карташев оглянулся и показал на одну из икон.
Дядя, запасшийся целым пучком свечей, подошел благоговейно к иконе, поставил свечи и, стоя на коленях, стал читать молитвы.
Карташев стоял в стороне и безучастно смотрел на образ.
– Ежели Казанской, - шепнул ему на ухо сторож, - то не тому образу молятся они...
Карташев быстро подошел к дяде и смущенно сказал:
– Дядя, я ошибся: вон тот образ.
Дядя, оборванный в разгаре молитвы, вскочил и с непривычной горячностью накинулся на племянника:
– Ну, ведь это же просто бессовестно! Ну, что же это? ткнул куда-то... Ну, ей-богу, просто на смех... так вот, чтобы только издеваться...
– Дядя, голубчик, ей-богу же, я не виноват... Честное слово, не нарочно...
– Э! Терпеть уж этого не
– Вон, вон...
– Опять что-нибудь окажется?
– Верно, настоящая, - кивнул головой сторож.
– И свечи все истратил!
Дядя мелкими шажками пошел купить новых свечей и направился к указанному образу.
Карташева разбирал смех, но он удерживался, и, когда дядя кончил молиться, он с серьезным лицом пошел рядом с ним из церкви. Дядя шел озабоченно-торопливо и с упреком говорил племяннику:
– Нельзя, нельзя, голубчик, без бога.
– И я говорю, - ответил Карташев, кивнув головой.
– Говоришь, а что делаешь? Не ты один, конечно: все ваше поколение.
– У всякого поколения свой бог...
– У тебя какой?
– У меня нет, и потому я не поколение.
– Кто ж ты?
– Китайский навоз... Там четыреста миллионов каждого поколения уже две тысячи лет насмарку.
Карташев переменил разговор.
– Бросил пить, и ни капли не тянет. Хотите, брошу опять курить? Бросаю, честное слово...
Дядя даже рассмеялся, увидя, как Карташев пустил по улице свою табачницу.
– Знаю я, голубчик, что, если б хороший кнут на тебя, ты потащил бы такой воз...
– Кнут - вы, конечно? Не было вас перед французской революцией.
– И поверь, что, если б я был Людовиком Пятнадцатым, так, ей-богу же, ничего бы и не было.
Карташев хохотал до слез.
– Ах, дядя, голубчик, один восторг вы...
Дядя шел быстро, подбирал высоко ноги, улыбался и пренебрежительно повторял:
– Дурень ты, дурень!
Совсем было выехали, как вдруг на вокзале Карташев увидел мелькнувшую Горенко. Сообразив, что и она тоже едет, он наотрез отказался ехать в этот день.
Дядя каждый раз, как племянник проявлял новый каприз, приходил в полное изнеможение. Он бессильно топтался на месте, вытирал пот на лбу и придумывал, как бы опять настроить на лад своего норовистого спутника.
– Но почему же ты не едешь?
– Не все ли равно вам? Сегодня не еду.
– Скажи прямо: может, ты завтра и совсем не поедешь?
– Завтра, честное слово, поеду.
– Но почему же не сегодня?
– Не скажу.
Дядя подумал и произнес решительно:
– Я один еду.
– И отлично.
– Ну, знаешь, честное слово, сколько живу, ничего подобного, никогда такой мороки у меня не было, как эти дни с тобой... я просто болен... живого места нет во мне.
– А я умираю и то молчу.
– Эх, батюшка, все мы умрем... не о том надо думать, а о том, чтоб поменьше мучить близких... Больной, больной, а уж из рук вон!