Студзянки
Шрифт:
— Сколько времени? — спросил он механика-водителя.
Бальбус, хитрый варшавянин, понял, о чем его спросил командир.
— Прошло два часа с начала веселья, — фамильярно объявил он и тут же, уже официально, добавил: — Четырнадцать часов двадцать шесть минут.
Чтобы Светана мог почувствовать всю полноту жизни, судьба не избавила подпоручника и от горечи, которую познает командир, когда не может диктовать свою волю другим. Первые мины заградительного огня легли так близко от наших позиций, что автоматчики, ругаясь, вынуждены были отойти немного назад. Часть из них,
— Куда! Это же наш! — крикнул заместитель командира полка бегущим автоматчикам. — Назад! — пытался Светана остановить их, до пояса высунувшись из башни.
Снайперская пуля угодила ему точно в середину лба. Миницкий подхватил падающего вниз подпоручника, уложил его на дне танка и стал на место заряжающего. Рогаля осмотрелся вокруг.
— Одни мы остались. Пора уносить ноги!
Но они не стали удирать. Бальбус дал задний ход и медленно повел машину зигзагами, точно останавливая ее за каждым укрытием, будто видел спиной, куда идет танк. Они стреляли из орудия, не жалея снарядов, удерживая гитлеровцев на значительном удалении. Опушки леса, откуда танки двинулись в атаку, они достигли вслед за последним автоматчиком, добравшимся до нее.
На полянке рядом с Поповым положили Светану, а на другой стороне — Ежи Четырко, Мишу из Ленинграда, Сашку-сибиряка и сержанта Багиньского.
Командир бригады стоял на другой стороне полянки у капота «виллиса» и слушал доклад хорунжего Марчука.
— Подпоручник Светана решил отдать его под половой суд, но я прошу дать ему возможность еще раз… Пусть докажет в бою…
— Хорошо, — мягко произнес генерал и сделал чуть заметное движение головой, какое делают смертельно уставшие люди. — На сегодня и так довольно убитых. Если завтра его танк будет одним из первых у фольварка, я забуду об этом.
Генерал повернулся и медленно, с безвольно опущенными руками зашагал по высокой пересохшей от жары траве.
С завыванием пронесся гаубичный снаряд, высоко над землей сорвал вершину березы, осколками срезал вокруг ветки деревьев. Солдаты попадали на землю, укрылись за танками, а Межпцан словно ничего не заметил. Он тяжело, с трудом опустился на колени. Сгреб зеленые ветки и поднял солдатскую брезентовую плащ-накидку. Осторожно дотронулся пальцами до сгустков крови, засохшей на лбу подпоручника Светаны, заместителя командира 2 го танкового полка.
Из тех, что стояли неподалеку, некоторые потом утверждали, что он несколько раз повторил: «Владек, Владек…»
Раненые
Пришел приказ — с наступлением ночи доставить тело подпоручника Светаны в штаб бригады. Жешутека увезли советские санитары. Первую помощь Бестлеру оказал фельдшер 2-го полка, студент университета Яна Казиможа, хорунжий Калиш.
— Что нужно, чтобы он выжил? — спросил Межицан.
— Госпиталь. И чем скорее, тем лучше.
— Армейский или фронтовой?
— Дольше,
Генрика осторожно положили на снопы необмолоченной ржи, покрыли плащ-накидкой, под голову подсунули сложенный вдвое ватник.
— Трогай, Юзек! — Генерал сел рядом с шофером, — Довезешь его живым до госпиталя бригады, получишь медаль.
Плютоновый Богуславский, чуть наклонив голову, дал газ — и машина плавно тронулась с места. Надо ехать быстро, очень быстро и в то же время осторожно, чтобы машина не подскакивала на корнях и выбоинах, чтобы тело раненого не испытывало толчков. Эти два условия несовместимы, но водитель сделает невозможное: он повезет умирающего танкиста так, как если бы это был его отец или брат, потому что бригада для него — все, потому что гитлеровцы уничтожили его родных до единого.
В темной землянке друг против друга стоят двое — поручник и рядовой. Первому — двадцать два года; второй, с темным от румянца лицом, — на полтора года моложе.
— Я убежал, я трус. Сначала делал то же, что и другие, а потом испугался, что все погибнут, что и я погибну и не будет уже ничего, ни солнца, ни травы. Ничего не будет. Я бросился бежать и уже не мог остановиться. Думал, что за мной гонятся. Только на другом берегу, когда переплыл Вислу, меня встретил один и спросил, куда…
— Кто тебя встретил?
— Шарейко, тот, что у нас в минометчиках ходил, а сейчас он шофером в роте зенитных пулеметов. Он сказал мне, что хоть через два дня, но я должен вернуться и доложить, как все было. Он сказал: «Чем тебя жандармы расстреляют, пусть лучше твой командир тебе в лоб пулю всадит, а то, может, и простит еще…»
— А что он еще говорил?
— Что если я не вернусь, то буду свинья, а не поляк, и что лучше мне тогда самому себе пулю в лоб…
— Дай карабин. — Поручник протянул руку.
Солдат побледнел, отдал оружие, стал расстегивать пряжку.
— Оставь ремень, молокосос. Чистил?
— Чистил.
— Возьми. — Офицер проверил ствол, отдал карабин. — Останешься в роте. Будешь воевать. Но если увижу, что трусишь, если еще хоть раз немцу свой зад покажешь, то без суда и следствия застрелю как последнего сукина сына. И помни, что если погибнешь, то не со всем светом. Свет останется. Иди.
— Спасибо, гражданин поручник.
Так в землянке наблюдательного пункта Метлицкий разговаривал со своим солдатом, который струсил. С солдатом на полтора года моложе его.
Межицан добрался с Бестлером до госпиталя в пятом часу. В операционной раненого положили на стол. На крыльце под руководством врача майора Антония Лeщиньского состоялся короткий консилиум. Все сошлись на одном: состояние раненого очень тяжелое, шансы спасти его ничтожные — от сильного удара треснула черепная коробка. Везти его дальше — равносильно смерти. Нужно попробовать на месте вернуть умирающего к жизни. Четверо в халатах тяжело дышали, смотрели покрасневшими глазами, уставшими от непрерывной вот уже в течение четырех суток работы.