«Ступайте царствовать, государь!» (Александр Первый, Россия)
Шрифт:
Во внутреннем карауле Преображенского лейб-батальона стоял тогда Сергей Марин, один из заговорщиков. Он был человек романтический. Потомок итальянских артистов Марини, некогда приглашенных в Россию Елизаветой Петровной, он был любителем французской литературы, автором сатирических поэм и эпиграмм, пользовавшихся большим успехом, и всем своим существом привязан к екатерининским идеалам культуры. Эти идеалы, думал Марин, возродятся при любимом внуке незабвенной государыни.
Однако при всей своей романтичности Марин был человеком острого ума. Услышав, что в замке происходит что-то необычное, старые гренадеры
– Смирно!
И почти все время, пока заговорщики расправлялись с Павлом, гренадеры неподвижно стояли под ружьем, и ни один не смел пошевелиться и даже почесать в затылке под тяжелыми пуклями, смазанными для крепости и надежности мучным клейстером. Таково было действие знаменитой армейской дисциплины: солдаты во фронте становились живыми машинами.
А во дворце… услыхав шум в прихожей, Павел вдруг резко нагнулся, сразу сделавшись меньше ростом, и, прошмыгнув между оторопевшими заговорщиками, кинулся к дверям с таким проворством, что несколько мгновений они только неловко разводили руками, как делают бабы, пытаясь поймать переполошенную курицу. Однако Николай Зубов, тот самый «мрачный гигант», которого когда-то до дрожи (и не напрасно!) боялся житель «гатчинской мельницы», метко ударил его в висок золотой табакеркой, которую держал в руке. Павел резко шарахнулся и упал, ударившись другим виском об угол стола. Стоявшие тут же князь Яшвилл, Татаринов, Горданов и Скарятин яростно бросились на него. Началась борьба. Его топтали ногами, шпажным эфесом проломили голову, и наконец Скарятин задушил его собственным шарфом.
Лишь только началось избиение, как Платон Зубов упал в кресло, зажал уши и отвернулся. А Беннигсен вышел в прихожую и начал ходить вдоль стен, разглядывая вывешенные там картины.
Картины были действительно хороши: кисти Верне, Вувермана и Вандемейлена, однако вряд ли Беннигсен мог понять, что на них изображено. Между прочим, за всю свою воинскую службу он был известен как человек самый добродушный и кроткий. Когда Беннигсен командовал армией, то всякий раз, когда ему приходилось подписывать смертный приговор какому-нибудь мародеру, пойманному на грабеже, он исполнял это как тяжкий долг, с горечью и отвращением, явно совершая над собой насилие. Однако при убийстве Павла им было проявлено удивительное хладнокровие. Кто объяснить такие странности и противоречия человеческого сердца?
Пален, со своим отрядом несколько задержавшийся в пути, появился в роковой спальне, когда бывшего императора уже не было в живых.
Александра разбудили между полуночью и часом ночи.
Николай Зубов (вестник смены царствований!) – растрепанный, с лицом странным и страшным, до того он был возбужден, – пришел доложить, что всеисполнено.
Иногда Александр очень кстати вспоминал, что туговат на ухо. Делая вид, что ничего не слышит и не понимает, он переспросил:
– Что такое исполнено?
В тот момент явился Пален и приказал сидящей в прихожей камер-фрау великой княгини сообщить Александру Павловичу о приходе первого министра.
Та камер-фрау по приказу Александра не ложилась, поскольку великий князь накануне велел ей немедля будить его «при появлении графа Палена».
Елизавета Алексеевна, услышав шум, тоже поднялась. Она накинула на себя капот и подошла к окну. Подняла штору. Ее комнаты были в нижнем этаже и выходили на плацдарм, отделенный от сада каналом, который опоясывал Михайловский дворец.
Ветер к полуночи разошелся, немного очистил небо, и при слабом лунном свете Елизавета различила ряды солдат, окружившие дворец. Слышны были крики «ура», от которых у этой нежной и несчастливой женщины начало трепетать сердце. Она, как и все, со дня на день ожидала событий, но сейчас, как и все остальные члены царской семьи, не хотела поверить, что они уже свершились. Елизавета упала на колени перед иконой и принялась молиться, чтобы все, что случилось (что бы ни произошло!), оказалось направлено к спасению России и ко благу Александра.
В тот миг в ее комнату ворвался муж и рассказал, что же именно произошло.
– Я не чувствую ни себя, ни что делаю, – бессвязно твердил он. – Мне надо как можно скорее уехать из этого места. Пойди к императрице… к моей матушке… попроси ее как можно скорее собраться и ехать в Зимний дворец.
Он всхлипнул, и Елизавета обняла его, как сестра. Только такую любовь муж готов был принять от нее, только такую любовь, похожую на жалость, но она уже смирилась со своим положением и сейчас мечтала только об одном: утешить его любой ценой. Такими вот – перепуганными, плачущими в объятиях друг друга, похожими на осиротевших детей, – и нашел их спустя несколько минут граф фон дер Пален.
Слова из знаменитого письма: «Опасное чудовище должно быть раздавлено – во имя России, ее будущего, моего будущего, в конце концов. Я не хочу знать, как это будет сделано, однако я умоляю вас это сделать. Отныне я с вами – чем бы ни окончилось сие опасное предприятие. Клянусь как перед Богом: или мы будем вместе царствовать, или сложим голову на одном эшафоте», – вспыхнули перед его внутренним взором. Граф подавил холодную усмешку и сказал почтительно:
– Ваше величество…
Александр вскочил.
– Нет, – сказал он тихо, но твердо, – я не хочу, я не могу царствовать!
В ту же минуту ему сделалось дурно, он начал падать, и жена едва успела поддержать его.
Послали за лейб-медиком Роджерсоном, который констатировал: у государя нервические судороги, а в общем – ничего серьезного. Александр Павлович, по его словам, вполне мог выйти к солдатам.
Но еще долго Палену и Елизавете пришлось ободрять совершенно потерявшегося императора, чтобы он исполнил свой первый долг и показался народу.
– Ступайте царствовать, государь! – наконец почти приказал Пален.
Тогда Александр решился.
Какое-то время Александр молчком стоял перед солдатами Преображенского полка, и они недоверчиво и испуганно вглядывались в лица друг друга. Александру чудилось, что эти люди сейчас завопят:
– Какой он император? Он самозванец и убийца! Бей его!
И Александр ощутимо дрожал.
Солдатам казалось, что великий князь сейчас улыбнется и скажет со своим привычным, приветливым выражением: