Ступающая по воздуху
Шрифт:
Разговоры о теперь уже девятнадцатилетней Мауди Латур все не стихали. Покушение на ее жизнь три года назад не забывалось, напротив того, досужий интерес к нему на какое-то время даже обострился. Когда всем стало очевидно, в каких кругах она вращалась, когда ее встречали в сопровождении алкоголиков, нищих бродяг или еще каких опустившихся типов, когда эта девушка из некогда респектабельного дома у всех на виду позволяла себя целовать запаршивевшим оборванцам, лапать спившимся доходягам и обнимать туркам, изуродованным работой на автобане, когда об этом засудачил весь город, — бывший друг дома Латуров, подперев подбородок рукой, делился кое-какими размышлениями. Лео, автор городских пейзажей, обратился к своим верным партнерам по роме с такими словами:
— В
— Тебе не кажется, что это за уши притянуто? — проквакал Ганс.
— Я, честно говоря, тоже не вижу тут связи, — прострекотал Макс.
— Вы не читали «Шпигель»! — вскрякнул Лео.
Обвиненные в этом грехе, молча потупившись, сделали по глотку шестнадцатилетнего «Лагавулина», со смаком прокатив его по языку и небу, и покаялись в том, что как раз последний-то номер они и не читали, именно его-то. А то, что картежная компания тоже приложила руку к банкротству Ля-туров, никому из приятелей не пришло в голову.
Многое в молве о Мауди было чистейшей выдумкой, многое — злым наветом, кое-что искажением (она-де нимфоманка) и очень немногое — правдой.
Правда заключалась в том, что Мауди Латур была не в состоянии делать различие между своими и чужими, знакомыми и незнакомыми. Тот, кто встречал ее и согревался в спокойном свете ее зеленых, как озерная гладь, глаз, неожиданно для себя оказывался в ее объятиях. Казалось, у нее совершенно отсутствует деликатное чувство физической дистанции при общении с людьми. Будто ей вовсе неведомо это инстинктивное проявление самозащиты. Первая встреча с незнакомцем означала свидание друзей. В считанные мгновения достигалась невероятная близость. Но эту близость невозможно было выдержать.
Со стороны казалось, что она и впрямь поддерживает сомнительные контакты с мужчинами, а потому многие решили, что от нее можно добиться всего. Обитатели Якоба и Рота, турки и югославы.
Они маячили у нее на пути или свистели ей вслед, подзывая ее, но с постоянной оглядкой, так, чтобы никто не видел. Они обращались с ней как молодые женихи с проституткой; застенчивые, неблагоразумные мальчишки, которым мамаши только что напели в ухо ходячую ложь. И Мауди подыгрывала этой лжи.
Правда заключалась в том, что Мауди жила чуть ли не впроголодь, что ее жилищем стал город, квартиры, пропахшие неряшливой бедностью, стены с наледью одиночества, постели, продавленные свинцовой безропотной безнадегой. Правда и то, что она часто изменяла свой внешний облик. Она делала все, чтобы запечатлелись знаки убогости. И ей было безразлично, насколько эти знаки соответствуют мужским эротическим представлениям. Для Мауди Латур это не имело никакого значения. Тело составляло то немногое, что она должна была скрывать. В разговоре с Амрай однажды она как-то вскользь и в своей обычной фрагментарной манере заметила, что ощущает себя человеком, которому тело было дано напрокат. Она тут ни при чем. Тело лишь облегает ее. Она не может в нем выразиться.
Она мыслила себя неким даром. Ею позволено пользоваться, не пытаясь заслужить ее. Она была создана для вампиров. Утоляла жажду сердца, жажду тела, она раздаривала себя, даже не думая что-либо получить взамен. Ей нужны были встречи с апостолами безнадежности, с теми, что без конца ворошат правду и чьи сердца опустошены. Она искала их. Ее считали сумасшедшей.
К тому же она была хрупким созданием, не способным к физическому сопротивлению. Но неимоверную, просто необоримую душевную силу, казалось, никто в ней не замечал. Ни обиженные, у которых она находила ночлег, ни те, что презирали ее за образ жизни и с негодованием или омерзением воротили от нее носы.
Мальчишкам уже ничего не стоило унизить шлюху Мауди. Это было в пойменных лугах, в ее излюбленном месте, где она читала Рильке и Ницше. К ней пристали во время купания. Едва успела она выйти из воды, как очутилась между двумя сопляками лет десяти-двенадцати. Они пытались раздразнить ее, всячески обзывали, наконец стали щипать за грудь, старший двинул ногой в пах. Все это — на глазах у их матери, которая никак не мешала своим чадам резвиться. Младший заплевал Мауди. Другой таскал ее за волосы, потом ударил кулачком по затылку. Мать видела и это, однако пребывала в бездействии. Она стояла поодаль, как соляной столп, и, разинув рот, задавалась вопросом, почему девушка не оказывает ни малейшего сопротивления. Мальчишек это тоже как будто сбило с толку, а в младшем проснулось нечто вроде сочувствия к женщине, которая даже не пытается прикрыть голову руками. Он видел только, как вздрогнули у нее веки, когда брат еще раз нанес ей удар по затылку. Это по-своему тронуло его, и у него мигом пропала охота мучить.
Когда за боль не отплачивают болью, жертва вдруг обретает необъяснимую власть над своим мучителем. Либо он прекращает истязание, либо еще больше распаляется. Старший раскурил сигарету и недвусмысленно посмотрел на тлеющий кончик. Тут наконец к ним подскочила мать, звучно отшлепала обоих сынков по задницам и тумаками погнала вниз по склону. При этом они ведь всего-навсего привели в исполнение приговор, который мамаша давно вынесла Мауди.
В конце лета 1988 года, когда Мауди обстригла волосы и в трещавших по швам шортах и прозрачной блузе — такой желал видеть девушку один из ее мужчин — сверкала своей полунаготой на улицах города, у Марго был такой приступ ярости, подобные которому прежде случались очень редко. Мауди еще ни разу не видела ее в столь возбужденном состоянии.
— Ты что, рехнулась, в самом деле? Неужели не осталось ни капли самоуважения?
Она бушевала и набрасывалась на нее с криком, а внучка не отвечала ни на один вопрос, не отводила ни одного упрека, она просто молчала и пристально смотрела бабушке в глаза. Когда Марго наконец умолкла, у девочки вдруг покатились по щекам крупные слезы.
— Если ты не знаешь, кто я, то кто же на этом свете может это знать?
Она прошептала это с такой беспросветной печалью, что у больной, постаревшей дамы тоже навернулись на глаза слезы.
Кем была Мауди Латур? Эта стройная, курчавая девушка невысокого роста, с широким ртом, несколько уплощенным носом и полными такой зрелой силы глазами. Она не была наделена броской красотой, как, скажем, ее единокровная сестра Эстер, что родилась несколькими неделями раньше. Для какой жизни был приготовлен этот человек? Искал ли он гибели, как полагал Лео? Что происходило в глубинах ее личности? В этом парадоксальном сплаве эйфорической привязчивости и закрытости. Кем была эта женщина, которая в медицинском смысле и не являлась таковой. Мужчина по структуре хромосом, а по облику вполне сформировавшаяся женщина, однако без месячных циклов и не способная рожать. Мужчина в женском теле. И наконец: кто испытывал к этому беззащитному, совершенно незначительному в социальном плане человеку хоть малейший интерес? Ведь кто-то же преследовал ее не один год с невероятным упорством. Он постоянно держался где-то поблизости. И он посягал на ее жизнь, в чем можно не сомневаться. Но почему? Не слишком резонно желание уничтожить ее три года спустя по той причине, что в ночь преступления она, возможно, узнала убийцу в лицо. Дело считалось нераскрытым. Списанным в архив. Никто им больше не интересовался. Даже Константин Изюмов из газеты «Тат», который в первые месяцы рьяно за него взялся, движимый честолюбивым стремлением посрамить уголовную полицию успехом своего журналистского расследования. Нет, преступник мог спать спокойно. Не в последнюю очередь, быть может, благодаря упрямому молчанию самой Мауди Латур.