Стужа
Шрифт:
Мысль о том, что ему предстоит убивать, не возникала в сознании. Будет просто атака, будет просто бой — все само по себе…
Капитан вдруг запальчиво, но с горечью стал говорить в темноту. Он прикладывался к папиросе, жадно, на всю грудь, затягивался — и бубнил в темноту:
— Тактика для нас, штрафников, одна: лезть в лоб. По-другому не используют. По-другому — не слыхал и не знаю. Эх, солдаты… Что за общая подготовка? Здесь большинство с наукой в несколько дней. Куда там стрелять — зарядить оружие толком не умеют. Их же перебьют, да на выбор! Сейчас по взводам учили, как вставлять запал
Капитан оборвал речь, хмыкнув, явно злобясь на себя. Речь свою, похоже, он принял за слабость. После десятка шагов в совершенном молчании вдруг отчеканил:
— Я черный, но у меня есть белый верблюд!
Это настолько не вязалось ни с чем — Глеб даже усомнился, не ослышался ли, и стал ждать, не объяснит ли он, но капитан не стал объяснять. А погодя опять заговорил, но звеняще, высоко. Крепок, видно, был напор чувств.
— Мы солдаты! Стало быть, все наши поступки диктуются долгом, независимо от жертв. — И опять так же внезапно смолк, но Глебу показалось (ведь услышал же он эти слова, не смог сам выдумать), что он прошептал: — Но жертвы эти прямо зависят от умения воевать и степени обученности солдат. Нельзя просто так жечь жизни! Можно же по-другому!
Это был летучий, но горячий, страстный шепот.
— А почему стрелять запрещено? — испуганно спросил Глеб, вспомнив угрозы полковника.
— Вдруг соседние фрицы подоспеют на помощь. Наши и не выбили их — самих под все бока кусают. — И капитан выматерился.
Глебу не приходилось слышать, чтобы люди ругались так страшно, не безобразно, а угрожающе-страшно, каждое слово — выкрик, и как проклятье!
Они подошли к роте. Капитан крикнул на свой лад — звеняще, высоко:
— Офицеры, ко мне! — и швырнул папиросу.
— Офицеры, к «бате»! — загалдели по шеренгам.
Пока собирались офицеры (они появлялись из темноты в короткой побежке, сосредоточенно-серьезные, и все — с автоматами), капитан извлек карту и фонарик. Глеб отступил на пяток шагов, помня обидное замечание полковника. Однако кое-какие фразы из боевого приказа долетали.
— …Главное: без выстрелов, втихую, — настаивал капитан. — …Два взвода с флангов двинутся по зеленой ракете… там, между дюнами, помните — показывал днем — проберетесь незаметно. Маскхалаты не дали, но и так пройдете, должны пройти. Я там на брюхе все ополз: можно пройти… А ты, Рожнов, — по моей команде, чуток позднее. Я посыльного пришлю. Тот самый маршрут — по азимуту, компас у тебя. Повтори… Верно, Рожнов! По компасу, а там и увидишь ветряк. Запомни: ни на шаг в сторону! Ни на шаг! В этот раз пойдете впереди, всем офицерам идти впереди! Все! Никаких «ура»… штыками, прикладами… Они в подвале… Овчарки… Пароль…
Доносились до Глеба и солдатские голоса.
— Артиллерист сказывал, цепко держатся фрицы. Эх, проиграла нас родина-мамочка в стуколку!
Кто-то с вызовом ответил:
— И получше людей убивали.
— Ну и что? А свою жизнь не жаль? Не жаль?!
— Это верно: всякий Тит за себя стоит…
Глеб заинтересовался и бочком подвинулся поближе. Батальонный строй распался
— Фельдшер Колька божился — мы третьи на его веку в роте!
Темные фигуры с края взвода сбились в кучу.
— Гнешь, зануда!
— Брось лапти плести!
— Ну, ты, ты! Рыдало сперва утри!..
— Спроси сам, жаба! Он в роте второй месяц, а «батя» и того раньше!
— Мать моя родная! — Кто-то выразительно присвистнул. — Накрылись п…, братва!
Глеб услышал плевок и матерную брань; впрочем, матерились едва ли не все. И скорее это была не брань, а обычное, принятое средство общения и выражения чувств.
— День на нас лишний пожалели!
— Под сраку…
— Не баб мять в тылу, мешочник!
— Заткнись, харя!
— Я те заткнусь, кровью срать станешь!
— Не лайтесь…
— Водочки бы… За упокой души…
Говорили много, но все же большинство ожидало молча. Глебу даже показалось — обреченно. Ему наскучила пустая болтовня, и он разглядывал пушку.
«Зачехленный ствол, как труба, — думал он с восхищением. — Голова влезет…»
Удовольствие от прижатого ППШ — ствол вниз, вдоль бока — ни с чем нельзя было сравнить. Глеб даже подумал: «Ради этого стоило рискнуть и пережить ужас позора и эту угрозу — расстрел! Какое же великое чувство — не видеть больше следователя…»
Из строя протиснулся Светлов. Молча поглядел на орудие и сказал:
— 152-миллиметровая гаубица. Дальность огня — свыше семнадцати километров. Вес снаряда — сорок пять килограммов…
— Инструмент что надо, — сказал кто-то.
По тону Светлова Глеб догадался, он, Глеб Чистов, теперь для всех не просто солдат, а прежде всего ординарец «бати» — величина! И с ним желательно иметь добрые отношения. Во всяком случае, ничего от прежнего тона в голосе бывшего подполковника не улавливалось.
— Зажрались, — пустился в рассуждения Светлов, — только погляди вокруг. С нас спрос-то невелик… Только погляди… А ну как пойдут на прорыв те, что прижаты к воде. Прорвутся — факт, и большую кровь пустят. Полюбуйся на это воинство… Эх, учили нашего брата, учили — и бестолку! Разве это боевые порядки, позиции? Наверное, и сторожевых охранений нет?..
Глеб, кивая, прислушался к восклицаниям и смешкам слева от себя. Кто-то рассказывал:
— …Присовокупился я, стало быть, в трамвае по случаю давки, к ляжкам старушки, не отлипну. И познакомились. Морда козья — уж в каких годах, зато задняя часть, братцы! Печкой так и пышет! Манежились мы таким образом на формировании с полмесяца. Это еще до трибунала, я тогда гвардии старшиной числился и два ордена носил… И свою старушку — за полсотни ей, сдохнуть на этом месте, коли вру, как есть, гораздо за пятьдесят! — я бы ни за какую девку-кобылу не променял. Ну курвой быть, коли вру! Да я ее и не променял. Поверишь, выносливее любой молодки! И мозги у нее целиком только на это дело повернуты. Да в каждое увольнение — не слазил… На политзанятиях так сладко: слушаешь трепача какого-нибудь с газетой, а сам знай, об ней вспоминаешь, все фокусы с ней представляешь. Аж, мать твою, за штаны держишься!..