Стужа
Шрифт:
Они присели на завалинку, рядом беспокойно перебирала белыми лапками ласковая кошечка – хотела пройти в сени и побаивалась незнакомого человека. Поодаль, из зарослей крапивы, пристально наблюдал за ними задиристый бабкин петух. «Тут такое дело, сынок. Мужики говорят: съезди, может, Егор поможет, все-таки начальник... Жить стало невозможно – гонят в колхоз. А Калинин же сказал, чтоб добровольно, чтоб без принуждения. Писали, и Сталин так говорил, потому что у всех головокружение от таких порядков. А эти как взялись...» – «Кто эти?» – переспросил Егор. Разговор ему не понравился с самого начала. «Ну эти, сельсоветские, Прокопчук со Свириденком да уполномоченный еще, – отбиться невозможно. Так, может, ты бы тут перед Дашевским заступился. Может бы, дали послабление». – «Не дадут, – сказал Егор. – И не просите. Поставлена
Егор не хотел спорить, начал пространно объяснять политику партии в области сельского хозяйства. Но отец сидел унылый, безучастный и скоро стал собираться домой. Егор не отговаривал, проводил даже с облегчением. Присутствие отца его уже угнетало, один вид его сильно постаревшего, унылого лица вызывал в нем жалостливую досаду.
Отец уехал, а Егор остаток того дня просидел над «Правдой» и своими записями – готовился к приему в партию, это его занимало более всех отцовских забот. Очень боялся засыпаться в райкоме, ошибиться в ответе на какой-либо вопрос, чего-то не знать. Боялся, что экзамен ему устроят придирчивый, и все оглядывал в мыслях свою коротенькую биографию. Но вроде – нигде ничего. Работал, старался, взысканий не имел ни в исполкоме, ни в райкоме комсомола. Чего было бояться? И все равно боялся.
Боялся, однако, не того, чего действительно следовало бояться. Вопросов на том заседании было немного. Спросили о задачах молодежи в деле смычки города с деревней, потом въедливая Ида Шварцман задала вопрос об оппозиции на третьем съезде РСДРП. Все это он знал и ответил более-менее правильно. Но вот Дашевский, прежде молчавший за своим секретарским столом, спросил резко и строго: «Отец вступил в колхоз?» Пол под ногами у Азевича пошатнулся, он едва выдавил из себя: «Еще не вступил», и все вскинули головы, с тревогой уставясь в него. «Ну вот, видали? – зловеще произнес Дашевский. – Ему проводить коллективизацию! Агитировать за колхозы! А у самого отец – единоличник! Или, может, даже кулак, а?» – «Нет, не кулак. Середняк», – тихо сказал Азевич. «Середняк, а в колхоз не вступает. В чем дело?»
Выручил Азевича его комсомольский начальник Молодцов, которого Егор в общем-то недолюбливал за его чересчур суетливый характер. Вскочив со своего постоянного места возле порога, тот объяснил, что знает отца Азевича (и когда только узнал?), что тот убежденный сторонник колхозного строя, а не вступил в колхоз лишь по той причине, что в их деревне колхоз еще не организовался, и тут большая вина не старшего Азевича, а районной партийной организации, в чем-то не доработавшей, не дошедшей до каждого трудового крестьянина с разъяснением преимуществ коллективного хозяйства, как того требует постановление ЦК ВКП(б) и лично товарищ Сталин. Все согласно закивали головами, а Дашевский пристукнул по столу ладонью, давая понять, что вопрос решен. Азевича приняли кандидатом ВКП(б).
Казалось, можно было передохнуть с облегчением, одна гора упала с плеч, но тут же свалилась другая. На том же заседании в райкоме приняли решение: завтра утром всем членам бюро райкома и активу, разбившись на бригады, выехать в еще не охваченные коллективизацией деревни и любой ценой выбить план хлебозаготовок. В особенно упрямых, саботажнических деревнях побить все жернова, чтоб не мололи зерно – сдавали государству. Случайно или по чьей-то злой воле Азевич попал в бригаду, оказаться в которой больше всего не хотел, – в бригаду Дашевского. Туда же были распределены Войтешонок и милиционер. Еще двое должны были присоединиться в сельсовете – из числа местного актива.
Утром сошлись возле райкома, подогнали повозки. Денек выдался серый, осенний, временами начинал накрапывать дождик, но вскоре переставал. Егор чувствовал себя очень неловко в милицейской
Приехали в Кандыбичи, остановились возле здания сельсовета с флажком над крышей. Там уже дожидались – председатель, крестьянского вида мужчина в кортовой, с поясом, толстовке, и двое, видно, из актива. Дашевский, не слезая с линейки, спросил: «У каво жорны?» – «Так много у каво», – сказал председатель и полез в портфель. «А ну, становись, показывай!» – скомандовал Дашевский. Сельсоветский председатель неловко примостился на подножке, и они поехали по деревне. Зашли в сени первой хатёнки, откуда председатель сразу повел в истопку, где в запаутиненном углу приткнулись старые жернова. «Так, – Дашевский оглянулся. – Ты! – указал он на Азевича. – Снимай камень!»
Преодолевая неловкость, Егор подошел, поднатужился, снял тяжелый верхний камень, поставил на ребро, не зная, что делать дальше. «Давай, давай! – продолжал командовать Дашевский. – Выноси во двор и бей вдребезги!» Егор выволок тяжелый камень во двор, но разбить его не было обо что, и он прислонил свой груз к грязному боку линейки. «Что, не хватает силы? – гремел Дашевский. – О фундамент бей. Вон, об угловой камень». Азевич неумело ударил камнем об угол фундамента, камень отскочил и плоско лег в грязь. «Ну ты, неумека, мать твою перемать! – вызверился Дашевский. – Бей сильней! Как врага революции, бей! Чтоб искры из него – в бога душу мать!» Второй удар оказался удачнее первого, кругляк развалился на две неравные части.
В этот момент из хаты выскочила женщина с растрепанными волосами, подняла крик на всю деревню. Она так ругала и проклинала их, что стало не по себе, даже страшно стало. Предсельсовета принялся ее уговаривать, но женщина все кричала, словно в припадке, рвала на себе кофту и плакала. Из низкого окошка с любопытством смотрели во двор несколько замурзанных детских личиков. Дашевский, однако, ничего вроде бы не замечал, знал лишь одно – командовать.
За каких-нибудь пару часов они разбили около десятка жерновов, вдоволь наслушались крика, проклятий и ругани. В одном дворе, куда они вошли, хозяин, наверно, уже знал зачем. Это был плечистый молодой мужик, он спокойно снял верхний жерновой камень и ловко ударил им об угол. «Вот, сполнено. Будьте спокойны», – бросил несколько озадаченному этой добровольной исполнительностью Дашевскому и вытер о штаны руки. В крайней от выгона избе верхнего камня на жерновах не оказалось, не было и хозяина. Хозяйка же, какая-то дурноватая босая баба, ничего не хотела понять. На все вопросы председателя сельсовета и Дашевского отвечала: «Ничего не знаю, ничего не ведаю». – «Врет, сука, – сказал Дашевский. – Припрятали».
Когда они в полдень приехали в следующую деревню, Азевич не на шутку встревожился. Это была Ольховица, а недалеко, через поле, лежала его родная Липовка. «Неужто и туда? Неужто и туда?» – запульсировал в его голове пугающий вопрос. Но он не решался спросить о том Дашевского и молчал. В Ольховице они также побили немало круглых, новых и старых, толстых и стертых камней, снова над деревней несся плач и проклятия. Некоторые женщины просили, указывали на малых ребят, которых надо было кормить, клялись, что сдали все до последнего зернышка, больше ничего нет. «Ах, нет! – кричал Дашевский. – Так какого же черта рыдаете, если молоть нечего? Бей, Азевич!» И Азевич бил. Бил милиционер, бил хромой Войтешонок. В одной избе, правда, не побили. Вышла молодая женщина, спокойно улыбнулась и сообщила: «А мой в армии служит и командир, не имеете права». И показала фото курносого парня с двумя треугольниками в петлицах. Дашевский метнул взгляд на фото, на председателя сельсовета и молча повернул со двора. Тут не разбили.