Суббота
Шрифт:
По стандартам современных дорожных аварий — а Генри не зря провел пять лет в неотложке — дело пустяковое. Скорее всего, никто не пострадал и в роли врача-попутчика ему выступать не придется. За последние пять лет он дважды побывал в этом качестве: один раз — в самолете, по дороге в Нью-Йорк, другой — в душном лондонском театре в июньскую жару; оба раза — сердечные приступы, и оба случая сложные и неприятные. Шока не наблюдается: нет ни странного спокойствия, ни возбуждения, ни отупения; зрение его не обострилось, его не трясет. Он слушает щелчки остывающего металла и чувствует, как сквозь естественный испуг пробивается другая, не менее естественная эмоция — раздражение и досада. На пострадавшее крыло «мерседеса» и смотреть не хочется. Ему уже представляются недели и месяцы муторной переписки со страховой компанией, телефонные звонки, поездки в гараж. И как бы хорошо ни починили машину, изначальная чистота окажется безнадежно утрачена. Наверняка пострадала и передняя ось с подвеской — те таинственные
Но даже сильнее досады вздымается в нем одно особенное, чисто современное чувство: праведный гнев водителя, жажда справедливости, возрастающая почти до злобы. И вот уже услужливо спешат из закоулков сознания, начинают новую жизнь известные штампы: куда же ты смотрел, кретин… а зеркало у тебя на что… вылетел как сумасшедший… хоть бы посигналил, дубина… Он ненавидит одного-единственного человека в мире, и этот тип сидит за рулем той машины. Генри хочет выйти, заговорить с ним, доказать свою правоту, поругаться всласть, потом обсудить страховку — пусть хоть это возместит ему погубленную игру. Он чувствует себя одураченным. Почти что видит, как его иное, более везучее «я» беззаботно и беспрепятственно проезжает по переулку и счастливо, словно пресловутый богатый дядюшка, на всех парах несется к своей субботе. А он застрял тут, в ловушке новой, невероятной, неотвратимой судьбы. Это — реальность. Ему приходится сказать себе еще раз: это — реальность, потому что не верится. Он поднимает с пола ракетку, кладет ее обратно на журнал. Берется за дверную ручку. Однако не выходит. Вместо этого смотрит в зеркало. Осторожность не помешает.
Как он и ожидал, в другом автомобиле виднеются три головы. Он знает, что склонен к необоснованным предположениям, так что сейчас, размышляя, старается проверять ход своих мыслей. Насколько ему известно, стриптиз законом разрешается. Однако если бы эти трое вышли — пусть даже поспешно и крадучись — из здания благотворительного фонда или Британской библиотеки, он бы не раздумывая вышел из машины. Они бежали — логично предположить, что задержка в пути разозлила их куда сильнее, чем его. Автомобиль у них — «БМВ» пятой серии; у Пероуна эта модель непонятно почему ассоциируется с криминалом, с наркоторговлей. И сидят в ней трое, а не один. Тот, что поменьше, сидит на переднем пассажирском сиденье: вот он открывает дверь, а следом распахиваются двери со стороны водителя и сзади. Не желая, чтобы его застигли в сидячем положении, Пероун выходит. Полуминутная пауза — словно игроки продумывают ближайшие ходы. У этих троих, должно быть, есть свои причины медлить и совещаться. «Важно помнить, — говорит себе Пероун, обходя свою машину и становясь перед ней, — важно помнить, что я прав и очень сердит. Однако осторожность…» Эти противоречивые побуждения сбивают его с толку; наконец он решает, что лучше всего довериться интуиции, не думая о правилах. Интуиция подсказывает, что лучше всего, не обращая внимания на этих троих, обойти машину и осмотреть пострадавшее крыло. Однако даже стоя — руки в боки — в позе разъяренного собственника, краем глаза он продолжает следить за тремя незнакомцами.
На первый взгляд машина вовсе и не пострадала. Зеркало заднего обзора на месте, на крыле ни единой вмятины; удивительно, но даже серебристая краска не содрана. Он наклоняется, чтобы взглянуть на серебристый бок «мерседеса» под другим углом. Проводит по нему растопыренными пальцами. Ничего. Ни царапинки. Говоря тактически, это невыгодно — нечего продемонстрировать в поддержку своего праведного гнева. Если и есть повреждения, то снаружи они не видны — должно быть, где-то между передними колесами.
Те трое останавливаются, разглядывают что-то на дороге. Коренастый в черном костюме мыском ботинка переворачивает отлетевшее зеркало «БМВ», словно мертвого зверька. Другой, высокий, со скорбной лошадиной физиономией, поднимает его с земли и сжимает в кулаке. Все трое разглядывают зеркало, а затем, после какой-то фразы коренастого, словно по команде, поворачиваются к Пероуну, и в этом движении — настороженное любопытство, словно у потревоженного оленя в лесу. И тут он начинает понимать, что ситуация опасная. Улица, перекрытая с обеих сторон, совершенно пустынна. За спинами троих, по Тотнем-корт-роуд, спешат разрозненные кучки демонстрантов, торопясь соединиться со своими. Пероун оглядывается через плечо. Позади него, на Гауэр-стрит, марш уже начался. Тысячи, построившись в единую плотную колонну, идут на Пикадилли; над ними, словно на революционном плакате, героически реют знамена. Лица, руки, одежда — все кажется очень живым и ярким; от них исходит почти ощутимое тепло жизни, свойственное многолюдным собраниям. Ради драматического эффекта они идут в молчании, под похоронный бой больших барабанов.
Трое снова трогаются с места. Как и прежде, впереди идет коренастый — должно быть, пяти футов и пяти дюймов росту. Идет решительно, чуть покачиваясь, словно переходит реку вброд и старается сохранить равновесие. В каком-то джазовом ритме. Танцор из «Мятного носорога». Может, слушает плеер? Сейчас иные даже спорят, не вынимая наушников из ушей. Двое других следуют за ним, чуть позади; понятно, что он у них — главный. На них тренировочные костюмы, кроссовки, спортивные куртки с капюшонами — стандартная уличная униформа, до того расхожая, что уже не воспринимается как стиль. Тео иногда так одевается — как сам говорит, «чтобы не думать, как я выгляжу». Тот, что с лошадиной физиономией, все еще сжимает в руках отломанное зеркало: должно быть, как вещественное доказательство. Глухой бой барабанов усиливает напряжение; из-за того, что рядом столько людей, не видящих его и не подозревающих о его существовании, Генри чувствует себя еще более одиноко. Однако надо играть свою роль. Он приседает возле машины, только сейчас заметив под передним колесом смятую банку из-под кока-колы. Ага! — со смешанным чувством облегчения и досады он замечает на блестящей задней двери тусклое пятно, словно краску поскребли мелкозернистым наждаком. Ясное дело — это след столкновения. Как же повезло, что он догадался свернуть вправо, прежде чем давить на тормоза! Теперь он чувствует себя куда увереннее. Трое останавливаются перед ним, и Генри встает и поворачивается к ним лицом.
В отличие от некоторых своих коллег, вполне подходящих под тип «врача-психопата», Генри — не любитель конфликтов. Он не из тех, кому приятно брызганье слюной и махание кулаками. Однако работа в больнице, помимо всего прочего, огрубляет и закаляет; нежные души там долго не держатся. Пациенты, стажеры, скорбящие родственники и, конечно, начальство — за два десятилетия можно насчитать немало случаев, когда ему приходилось защищаться, или объясняться, или успокаивать яростные эмоциональные взрывы. Как правило, повод бывает серьезный: для коллег — это вопросы иерархии, профессиональной гордости или распоряжения обширными больничными средствами; для пациентов — угроза инвалидности; для родных — внезапная смерть супруга или ребенка. Все это вещи посерьезнее поцарапанной машины. В таких спорах, особенно с участием пациентов, есть что-то чистое, невинное: в них обнажаются самые основы бытия — память, зрение, способность узнавать лица, хронические боли, моторика, наконец, само ощущение собственного «я». А за всем этим сияет бледным светом медицинская наука, со всеми ее чудесами и тайнами, и на ее фоне — вопрос о связи между мозгом и сознанием, в решении которого человечество пока продвинулось очень ненамного. Путешествия внутрь черепной коробки и первые скромные успехи на этой ниве стали возможны не так давно. Неудачи неизбежны; и, когда за неудачей следует нелегкое объяснение с родными больного, не нужно просчитывать каждое свое слово и движение, нет неприятного чувства, что за тобой наблюдают. Все происходит естественно, само собой.
У Пероуна есть знакомые медики, занимающиеся только сознанием, душевными болезнями; среди них бытует предрассудок, редко озвучиваемый вслух, что нейрохирурги — самонадеянные кретины, лезущие напрямик со своими грубыми инструментами в предмет неимоверной, неповторимой сложности. Когда операция проходит неудачно, пациент или его родственники склоняются к тому же мнению. Но слишком поздно. Произносятся страшные слова, трагические и искренние. И как бы ни были тяжелы эти споры, как бы ни страдал Пероун от того, что не в силах отвергнуть возложенные на него несправедливые обвинения, из своего кабинета после этого он выходил не только униженным, но и странно и горько очищенным: он соприкоснулся с одной из основ человеческого бытия, простой и неопровержимой, как любовь.
Но здесь, на Юниверсити-стрит, во всем есть какая-то фальшь, словно с минуты на минуту начнется спектакль. Вот он стоит рядом со своим мощным конем — одетый как пугало, в дырявом свитере и застиранных трениках, подхваченных веревкой. Он выбран на эту роль, и нет пути назад. Жанр — «городская драма». Сто лет кино и полвека телевидения выбили из нее всякую искренность. Теперь это чистое искусство. Вот машины, вот владельцы. Обычные парни, чужие друг другу: их цель — сохранить самоуважение. Сейчас одна сторона навяжет другой свою волю и выиграет, а той придется уступить. Древние инстинкты, общие у людей с оленями и петухами, до автоматизма отработаны и отточены массовой культурой. И, несмотря на свободный дресс-код, правила игры сложны, как политес версальского двора; такую сложность не заложить в гены. Правило первое: не разрешается показывать, что понимаешь иронию ситуации: они стоят посреди улицы, спиной к бесконечному маршу миротворцев, к бою их барабанов и кличам их рожков. Дальше может случиться все, что угодно, и все это будет закономерно.
— Покурим?
Ну конечно. Классическая первая реплика.
Другой водитель протягивает пачку старомодным жестом, сильно изогнув запястье; кончики сигарет торчат из пачки, словно трубы органа. Рука у него большая, особенно в сравнении с ростом, белая как бумага, тыльная сторона до дистальных межфаланговых суставов покрыта черным волосом. Заметный тремор привлекает профессиональное внимание Пероуна и несколько его ободряет.
— Нет, спасибо.
Незнакомец закуривает сам и пускает дым мимо Пероуна, проигравшего первый раунд: не закурив и, что важнее, не приняв дар, он ставит под сомнение свою мужественность. Теперь важно не молчать. Его ход. Он протягивает руку: