Суббота
Шрифт:
Он стоит к ним лицом, в беленой кирпичной нише, невидимый для случайных прохожих. Их тяжелое дыхание шумно отражается от стен. Найджел хватает Пероуна за грудки, другой рукой нащупывает во внутреннем кармане бумажник.
— Не, — говорит Бакстер. — Деньги его нам не нужны.
Тут Пероун понимает: они намерены ему отплатить, избив до полусмерти. Как недавно со страховкой, перед ним в мгновение ока предстает кошмарное будущее. Долгие недели трудного выздоровления. И то если повезет. Бакстер устремил на него тяжелый взгляд. Чтобы посмотреть в другую сторону, ему придется повернуть бритую голову. Лицо его мелко подергивается, словно каждая мышца на нем живет своей жизнью. Пероун знает, что рано или поздно эта чрезмерная мышечная подвижность дорастет до атетоидных судорог — неуправляемых, конвульсивных движений.
Троица замирает, словно набирает воздуху в грудь. Нарк сжимает правую руку в кулак. Пероун замечает на ней — на указательном, среднем и безымянном пальцах — три широких золотых кольца. Он понимает: осталось несколько секунд. Бакстеру лет двадцать пять. Для выяснения анамнеза момент не самый подходящий. С пятидесятипроцентной вероятностью — унаследовано от отца. Четвертая пара хромосом. Сбой в одном-единственном гене, лишнее повторение одной-единственной последовательности — CAG. Биологический детерминизм в чистейшей своей форме. Больше сорока повторений крохотного кода — и ты обречен. Твое будущее предопределено и легко предсказуемо. Чем больше повторений, тем раньше и резче проявляются симптомы. Начало — в возрасте от десяти до двадцати лет: на первом этапе — небольшие изменения характера, дрожь в руках, подергивание лица, эмоциональная возбудимость, выражающаяся прежде всего в резких перепадах настроения, а затем — неконтролируемые движения, как в странном танце, интеллектуальные нарушения, потеря памяти, агнозия, апраксия, деменция, полная потеря мышечного контроля, временами — ригидность, кошмарные галлюцинации, разрушение личности и смерть. Вот что делает со сложней шей машиной почти незаметный сбой шестеренки, почти неслышный сигнал к разрушению, одна-единственная неверная идея, тысячекратно размноженная и заложенная в каждую клетку, в каждую четвертую пару хромосом.
Нарк отводит руку назад для удара. Найджел, кажется, доволен, что первый ход не за ним. Кажется, Генри слышал, что раннее начало болезни указывает на наследственный характер. Или нет? Ладно, он ничего не теряет. Глядя Бакстеру в глаза, он говорит:
— То же самое было у твоего отца.
Сам он чувствует себя знахарем, налагающим проклятие. Бакстер смотрит на него тупо, без выражения. Взмахом левой руки останавливает своих дружков. Тишина. Бакстер сопит, пристально глядя перед собой. Пероун высказался нарочито двусмысленно: из его слов непонятно, жив ли еще отец Бакстера. Впрочем, Бакстер может не знать своего отца. Однако Пероун рассчитывал на то, что тот знает и про отца, и про его болезнь. А зная, ни за что не расскажет об этом ни Нарку, ни Найджелу, ни прочим своим приятелям. Это постыдная тайна. Возможно, даже себе самому он не признается, что болен, — старается не думать об этом.
Наконец Бакстер отвечает, уже совсем по-другому, негромко и осторожно:
— Ты моего папашу знал?
— Я врач.
— Ага, щас! Доктора в таком рванье не ходят.
— Я врач. Тебе кто-нибудь объяснял, что с тобой происходит? Хочешь, расскажу, в чем твоя проблема?
Шантаж, бессовестный шантаж — и он срабатывает.
— Какая еще проблема? — побагровев, выпаливает Бакстер. И прежде чем Пероун успевает ответить, рявкает: — Лучше заткнись, мать твою!
И отворачивается, словно смутившись. Они вдвоем с Пероуном оказались в особом мире, не врачебном, а магическом. Когда ты болен, неразумно оскорблять шамана.
— О чем это он? Что такое было у твоего старика? — спрашивает Найджел.
— Заткнись.
Опасный момент позади: Пероун чувствует, что власть переходит к нему. Ниша у запасного выхода превратилась во врачебный кабинет. Голосом, полным профессиональной уверенности, он спрашивает:
— Ты к кому-нибудь обращался?
— Бакстер, о чем это он?
Бакстер сует разбитое зеркало в руки Найджелу.
— Ждите меня в машине.
— Да ты чего?..
— Я сказал. Оба. Идите и ждите в машине, мать вашу!
Очевидно, Бакстер очень хочет уберечь свою тайну. Его приятели переглядываются и пожимают плечами. Затем, не глядя на Пероуна, идут обратно на дорогу. Неужели они в самом деле не догадываются, что с Бакстером что-то неладно? Но на первой стадии симптомы малозаметны, а прогрессирует болезнь медленно. Может быть, они не так давно с ним знакомы. Походка вразвалку, непонятный тремор, внезапные смены настроения и барские вспышки ярости — может, в их среде все это считается признаком силы. Дойдя до «БМВ», Нарк открывает заднюю дверь и швыряет зеркало на сиденье. Оба встают возле капота и смотрят на Пероуна и Бакстера, скрестив руки на груди, словно злодеи из кино.
— Когда умер твой отец? — мягко, но настойчиво спрашивает Пероун.
— А тебе-то что?
Бакстер не смотрит на него: стоит вполоборота, упрямо выставив плечо, словно капризный ребенок, который хочет, чтобы его утешили, но сам просить не решается. Характерный признак множества нейродегенеративных заболеваний: пациент мгновенно переходит от одного настроения к другому, не сознавая этого, не вспоминая о предыдущем, не понимая, как это выглядит со стороны.
— А мать жива?
— Понятия не имею. Плевал я на нее.
— Женат?
— Нет.
— Бакстер — твое настоящее имя?
— А тебе-то что?
— Ладно. Откуда ты?
— Вырос в Фолкстоуне.
— А сейчас где живешь?
— В Кентиш-Тауне, где мой старик раньше жил.
— Где-нибудь работаешь? Учишься?
— Я из школы ушел. А тебе-то что?
— Ты был у врача? Что он тебе сказал?
Бакстер пожимает плечами. Однако он уже признал за Пероуном право задавать вопросы. Каждый из них играет свою роль. Пероун продолжает:
— Он говорил, что у тебя болезнь Хантингтона?
Из толпы демонстрантов доносится сухая барабанная дробь, словно кто-то бросает камешки в жестяную банку. Бакстер смотрит в землю. Пероун принимает его молчание за согласие.
— У кого ты лечишься?
— А тебе-то что?
— Могу показать тебя своему коллеге. Он хороший врач. Может быть, сумеет тебе помочь.
Бакстер поворачивает голову под странным углом, чтобы получше разглядеть своего рослого собеседника. Вернуть ему способность быстро двигать глазами не сможет ни один врач. В сущности, помочь ему вообще невозможно: самое большее, что можно сделать, — замедлить и облегчить угасание. Но Пероун замечает в его беспокойных чертах внезапное любопытство, даже надежду. Или, может, просто желание об этом поговорить.
— Чем помочь?
— Определенными лекарствами, упражнениями…
— Гимнастикой, что ли? — фыркает Бакстер.
Он прав: на упражнения особенно надеяться не стоит. Пероун торопливо продолжает:
— Что сказал тебе врач?
— Да ничего не сказал. Говорит, ничего нельзя сделать.
В этих словах звучит вызов или скорее упрек; чтобы отвести его от себя, Пероун должен предложить если не средство излечения, то хотя бы повод для оптимизма. Бакстер хочет услышать, что врач ошибся.