Суббота
Шрифт:
Далеко за площадью, на Шарлотт-сквер, слышится сирена «скорой помощи»; этот звук действует на Генри возбуждающе. Он приподнимается на локте, прижимается к Розалинд.
— Нам надо выспаться.
— Да. Полицейский сказал, они придут в десять.
Но, поцеловав ее, просит:
— Коснись меня.
Нежное тепло разливается по телу, и ее голос шепчет:
— Скажи, что ты мой.
— Я твой. Весь твой.
— Коснись моей груди. Языком.
— Розалинд, я тебя хочу!
Так Генри Пероун отмечает конец своего дня. Сейчас все происходит быстрее, острее, чем неторопливо-чувственным субботним утром, — движения супругов торопливы и жадны, нетерпения в них больше, чем радости, как будто оба они вернулись из изгнания или освободились из тюрьмы и теперь празднуют свою свободу. Они любят друг друга шумно и грубо, не полагаясь на удачу, а стремясь получить все и как можно скорее. И знают, что в самом конце, после того как они вновь утвердят свои права друг на друга,
В какой-то миг она шепчет ему:
— Милый мой, милый! Нас могли убить — но мы живы!
Да, они живы и могут любить друг друга. Но это ненадолго: на миг наслаждение становится мучительно-острым, почти невыносимым, словно нервные окончания зачищают ножом, — а затем все кончается. Но они не сразу отодвигаются друг от друга: еще долго лежат, сжимая друг друга в объятиях и слушая, как замедляется биение сердец. Генри чувствует, как его усталость и внезапная ясность сексуального наслаждения сливаются в единую данность, сухую и плоскую, как пустыня. Эту пустыню ему придется пересечь в одиночку, и он не возражает. Наконец они в последний раз сжимают друг другу руки — поцелуи для них сейчас чересчур остры, Розалинд поворачивается на бок, и уже через несколько секунд дыхание ее становится глубоким и ровным.
Но от Генри Пероуна забытье пока ускользает; быть может, он достиг той степени усталости, которая, наоборот, гонит сон. Он лежит на спине и терпеливо ждет, повернув голову к полосе света на стене, чувствуя, как растет неприятное давление в мочевом пузыре. Несколько минут спустя подбирает с пола брошенный халат и идет в ванную. Мраморный пол под ногами кажется ледяным, в высоких окнах, выходящих на север, видны рваные, подсвеченные желтым тучи и в просветах — несколько звезд. Сейчас четверть шестого, но с Юстон-роуд доносится гул машин. Облегчившись, Пероун склоняется над раковиной, набирает в ладони холодную воду из-под крана, жадно пьет. Вернувшись в спальню, слышит отдаленный шум самолета — должно быть, первый утренний рейс на Хитроу; опять, как и сутки назад, подходит к окну и раздвигает ставни. Лучше уж постоять так несколько минут, чем лежать в постели без сна. Он тихо открывает окно. Сегодня теплее, чем вчера, однако Пероун поеживается. Свет сейчас тоже мягче: все контуры, особенно ветви деревьев, очерчены нечетко и как бы туманятся. Неужели мороз улучшает зрение?
Скамейки больше никого не ждут, мусорные баки пусты, дорожки чисто выметены. Наверное, команда дворников в желтых куртках трудилась здесь весь вечер. Генри надеется увидеть в этой чистоте добрый знак; он вспоминает площадь в лучшие ее минуты — жарким летом среди недели, когда в полдень располагаются на траве со своими бутербродами и салатами в коробочках конторские служащие — мужчины и женщины разных национальностей, по большей части молодые, веселые, уверенные в себе, подтянутые благодаря занятиям в частных спортзалах. Они ничего не боятся, они в этом городе — дома. Как разительно отличаются они от гротескных фигур рядом, на скамейках! Первое и самое очевидное отличие: работа. Социальное происхождение, возможности здесь ни при чем — пьяницы и наркоманы, как и офисные служащие, выходят из самых разных социальных слоев. Случается, что ниже всех опускаются выпускники частных школ. Пероун, по профессиональной привычке все сводить к материи, не может отделаться от мысли, что все дело здесь в каких-то невидимых складках и изгибах характера, записанных в генном коде, на молекулярном уровне. Человек не может заработать себе на жизнь, или отказаться от следующего стакана, или вспомнить сегодня, что обещал вчера, потому что физически на это не способен. Никакая социальная справедливость не излечит и не рассеет эти армии биологических неудачников, заполняющие публичные места всех городов мира. Что же делать? Генри плотнее запахивает халат. Остается научиться распознавать несчастье, когда его видишь, и заботиться об этих без вины виноватых. Некоторых можно излечить от их пристрастий; других — а таких большинство — придется как-то успокаивать, по возможности уменьшать страдания.
Уменьшать страдания… Он не социолог, и, разумеется, он сейчас думает о Бакстере. Может быть, из-за воспоминаний о нем у Генри вдруг закружилась голова — или просто от усталости? Пришлось даже опереться об оконную раму. Такое ощущение, что он на гигантском колесе обозрения, как «Глаз тысячелетия» на южном берегу Темзы, и вот-вот достигнет наивысшей точки — потому впереди все так четко и ясно. А может, это сама Земля, кружась со скоростью тысяча миль в час, доставила его в самую крайнюю восточную точку рассвета? Если считать прожитые дни не в часах, а в периодах сна и бодрствования, сейчас еще суббота — ложится за ним глубокой тенью длиною в жизнь. И отсюда, с вершины своего дня, он может заглянуть далеко вперед. Пока его не понесло вниз. Воскресенье не таит в себе никаких обещаний, в отличие от предыдущего дня. Площадь перед ним, тихая и пустынная, не дает никаких подсказок. Но отсюда, со своей вершины, он видит все, что должно случиться. Скоро придет черед его матери — ему позвонят из дома престарелых, и они всей семьей будут сидеть у ее постели, в крохотной комнатушке с орхидеей и фарфоровыми безделушками, пить крепкий бурый чай и смотреть, как уходит из жизни, съежившись под одеялом, давняя серебряная медалистка. Сейчас при этой мысли он не чувствует ничего — но знает, что скорбь будет неожиданной, как это уже и случилось однажды.
Болезнь Лили прогрессировала, и настал день, когда пришлось забрать ее из родного дома и отвезти в дом престарелых. То, что составляло суть ее будней, стало для нее недостижимо. То она оставляла включенной на всю ночь духовку со смазанной маслом сковородкой, то прятала ключ от дома между досками пола, а потом не могла его найти, то путала шампунь с отбеливателем. А сколько раз, встав посреди улицы, или магазина, или соседской гостиной, терялась и не могла понять, откуда она пришла, кто эти люди, где она живет и что теперь делать! Прошел еще год — и она уже не помнила ни о себе, ни о доме. Но Генри не решался продать дом своего детства, это казалось ему предательством. Они с Розалинд время от времени ездили туда, летом он подстригал газон под окнами. Все в доме оставалось на своих местах, ожидая хозяйку, которая никогда не вернется: желтые резиновые перчатки на деревянном колышке, салфетки в буфете, держатель зубочисток в виде фарфорового ослика. Но вскоре на всех вещах в доме появился налет запустения, не имеющий ничего общего с пылью. Даже с дороги видно было, что в доме никто не живет, и, когда однажды ноябрьским днем мальчишки разбили камнем окно в гостиной, Генри понял: пора действовать.
Однажды в выходные он приехал туда вместе с Розалинд и с детьми, чтобы очистить дом. Каждый выбрал себе что-то на память, хотя бы из уважения. Дейзи взяла египетское латунное блюдо, Тео — карманные часы, Розалинд — фарфоровую вазу для фруктов. Генри взял обувную коробку с фотографиями. Еще кое-что отошло племянникам и племянницам. Кровать Лили, ее тумбочка, два гардероба, ковры и книжные полки остались дожидаться работников коммунальной службы. Одежду, кухонную утварь, украшения, на которые никто не польстился, семья упаковала в коробки, чтобы отослать в какое-нибудь благотворительное заведение — никогда прежде Генри не задумывался о том, что эти конторы существуют благодаря чьей-то смерти. Все прочее сложили в большие полиэтиленовые пакеты и выставили на свалку. Работали молча, как мародеры, включать радио казалось неприлично. Всего день понадобился, чтобы стереть с лица земли все следы существования Лили.
В молчании, без позволения главной героини, разыгрывали они скромную одноактную драму. Начали с бывшей комнаты Генри — сама Лили называла ее швейной. Она никогда сюда не вернется, она давно разучилась шить, и все же, упаковывая наборы иголок, образцы вышивок, неоконченную желтую распашонку, готовясь отдать все это незнакомцам, Генри чувствовал себя так, словно вычеркивает свою мать из жизни. Он работал быстро, почти судорожно, и все повторял про себя: она не умерла, нет, она не умерла. Но ее жизнь — и всякая жизнь — вдруг предстала перед ним страшно хрупкой, когда он увидел, как легко, с какой быстротой все, что привязывало тебя к жизни и свидетельствовало о твоем существовании, убирается с глаз долой, переходит к другим хозяевам или просто превращается в мусор. Предметы становятся мусором, едва отделившись от своих хозяев и их прошлого: что скажет и зачем понадобится чужим людям вот этот чехол для чайника, с поблекшими цветочками, со множеством бурых пятен на дешевой ткани? Опустошая полки и шкафы, заполняя сумки и коробки, Генри ясно видел, что никто из нас не может притязать на владение чем-либо. Все, что у нас есть, получено взаймы. Рано или поздно вещи переживут нас. В тот день они наполнили двадцать три мусорных мешка.
И сейчас, стоя у окна в банном халате в этот предутренний, а по сути еще вчерашний час, он кажется себе хрупким и слабым. Да, это случится скоро, и надо к этому подготовиться. Однажды она повела его на кладбище неподалеку от дома и, указав на стену с рядами утопленных в ней металлических урн, сказала: хочу, чтобы мой прах покоился здесь. Так и будет; и они будут стоять у стены со склоненными головами, слушая торжественные стихи погребального чина. Или их читают перед кремацией? «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями… — Он часто их слышал, но сейчас ему вспоминаются лишь обрывки. — …Как цветок, он выходит и опадает… убегает, как тень». [17] А потом настанет черед Иоанна Грамматика — какая-нибудь болезнь, обычная для пьющих, или сердечный приступ, или инсульт. Всем им будет тяжело пережить эту смерть, каждому — по-своему; Генри, пожалуй, придется легче всех. Старый поэт сегодня держался мужественно, это он подсказал Дейзи, что делать. Если он успеет жениться на Терезе и та предъявит права на замок, за смертью Иоанна последует тяжба: Розалинд, юрист от бога, зубами вцепится в дом своей матери, в дом, где прошли детские годы Дейзи, Тео и самой Розалинд. Что тогда потребуется от Генри? Мудрая лояльность.
17
Иов 14:1–2.