Суббота
Шрифт:
— Обещаю.
Холодный, влажный ночной воздух приятно освежает и прочищает мозг; Пероуну нравится и холод, и собственный решительный шаг, и, если уж начистоту, он рад, что наконец остался один. Жаль, что больница так близко от дома. Он даже растягивает маршрут на полминуты — идет не по Уоррен-стрит, а через сквер. Снег растаял, а вечером прошел дождь; мостовая влажно блестит под фонарями. Верх башни почтамта скрыт за низкими густыми облаками. Площадь опустела, и это тоже нравится Пероуну. Он идет по восточной стороне, вдоль высокой ограды сквера, а в вышине над ним качаются и поскрипывают голые ветви старых платанов.
О Джулио он старается не думать. Вместо этого думает о Риме, куда ездил два года назад на симпозиум по нейрохирургии, о номере с видом на Кампо дель Фьори. Симпозиум открывал сам мэр — Вальтер Вельтрони, скромный, хорошо воспитанный человек, большой любитель джаза. На следующий день в честь гостей открыли знаменитый Золотой дворец Нерона, обычно закрытый для посещений, и сам Вельтрони вместе с разнообразными
Пройдя сквер насквозь, Пероун поворачивает на восток, пересекает Тотнем-корт-роуд и идет вдоль по Гауэр-стрит. Если бы мэр был прав, то, просверлив череп, мы получали бы доступ не к мозгу человека, а к его сознанию. Тогда всего через какой-нибудь час он, Пероун, знал бы о Бакстере все. А ежедневные рутинные процедуры сделали бы его мудрейшим из смертных. Достаточно мудрым, чтобы понять Дейзи? Нет, не получается об этом не думать. Мысль, что она могла забеременеть намеренно, Генри с негодованием отвергает. Но так не пойдет: ради дочери, ради внука он должен проявить великодушие. Этот римлянин, Джулио, должно быть, похож на тех веселых ребят из полутемных покоев Золотого дворца, что, вися на стремянках, скоблили мозаики крохотными щеточками. Что ж, археология — специальность почтенная. И он, Генри, не должен питать неприязни к отцу своего внука. К совратителю своей дочери. Если он когда-нибудь снизойдет до визита — много, очень много врожденного обаяния понадобится юному Джулио, чтобы смягчить его сердце.
На Гауэр-стрит прибираются после демонстрации несколько бригад дворников. Должно быть, только начали. Из грузовиков слышится рокот генераторов: прожектора освещают горы объедков, смятых пакетов, скомканных и разорванных плакатов, и люди в желтых и оранжевых куртках сгоняют весь этот мусор в кучи широкими метлами. Другие поднимают эти кучи и забрасывают в грузовики. Толерантное государство равно готово и воевать, и убирать грязь за диссидентами. Горы мусора представляют несомненный археологический интерес: «Не во Имя Мое» на сломанном древке — среди гор пластиковых стаканчиков, недоеденных гамбургеров и белоснежных листовок Британского союза мусульман. Обходя следующую кучу, Пероун видит на ее вершине кусок пиццы с ананасовыми ломтиками, несколько пивных банок в шотландскую клеточку, джинсовую куртку, пустые пакеты из-под молока и три неоткрытые банки кукурузы. Эти детали его раздражают: все кажется слишком ярким, слишком резким, с чересчур острыми углами, словно каждая банка, каждый пакет готовы взорваться. Наверное, Пероун еще не отошел от шока. Среди дворников он узнает того, которого видел утром на Уоррен-стрит: целый день с метлой в руках, а теперь, из-за каких-то мировых беспорядков, еще и работай сверхурочно.
У входа в больницу, как всегда по субботам, толпятся люди, у двери дежурят двое охранников. Случается, что, очнувшись от пьяной дремоты, человек вдруг вспоминает, что его собутыльника погрузили в «скорую помощь». Тогда он кидается в больницу (часто не в ту) и громогласно требует, чтобы его немедленно пропустили к другу. Задача охранников — не впускать в больницу пьяных и буйных, которые могут наблевать на пол в приемном покое или наброситься с кулаками на хрупкую медсестру-филиппинку либо на усталого младшего врача, дорабатывающего последние часы своей смены. Кроме того, охранники гоняют бродяг, мечтающих подремать на скамеечке в казенном тепле. Посетители, являющиеся в больницу субботним вечером, далеко не всегда милы, добры и приятны. Для Генри работа в неотложке в свое время стала прививкой против мизантропии. Приходилось терпеть и буянов, и бомжей, для которых в неотложном отделении выделен особый уголок. Но в последние несколько лет изменилось то, что называется культурой больничного обслуживания. Администрация решила, что у медицинского персонала и так проблем хватает. Нужно его беречь. Так что теперь пьяниц и буянов укладывают лицом на асфальт профессиональные вышибалы. «Нулевая терпимость», еще одно заимствование из Штатов, но довольно полезное. Однако всегда есть опасность вытолкать взашей настоящего больного: травмы головы, сепсис и гипогликемия порой внешне неотличимы от опьянения.
Пероун пробирается через гущу людей. У двери охранники Митч и Тони, оба из Вест-Индии, узнают его и впускают внутрь.
— Как дела?
Тони (у него в прошлом году от рака груди умерла жена, и он хочет выучиться на фельдшера) отвечает:
— Довольно тихо. Ну так, знаете, относительно.
— Точно, — вставляет Митч. — Такой тихий-тихий сумасшедший дом.
Оба смеются, и Митч добавляет:
— Все хирурги, кто поумнее, разъехались по домам болеть гриппом.
— А я никогда умным не был, — отвечает Генри. — У меня тут черепная травма.
— Да, мы его видели.
— Точно. Лучше вам поспешить, мистер Пероун.
Но вместо того чтобы направиться прямо к главным лифтам, Генри идет обходным путем, через приемный покой и кабинет неотложной помощи, — пока его нет, Джей и Родни могли заняться другим пациентом. В приемном покое душно, тихо и пустынно; в душном влажном воздухе разливаются волны усталости, как после бурной вечеринки. На полу валяются пустые банки, шоколадные обертки из торговых автоматов и среди них чей-то одинокий носок. Однако здесь не совсем безлюдно. Молодой парень согнулся в кресле, подпирая голову руками, девушка обнимает его за плечи. Пожилая женщина терпеливо ждет, улыбаясь слабой и бессмысленной улыбкой, рядом с ней — костыли. Еще несколько человек сидят, глядя в пол; а на дальней скамье кто-то спит, накрывшись пальто. Пероун проходит мимо медсестринских комнатушек в кабинет неотложной помощи, где бригада хлопочет над мужчиной с обильным кровотечением из шеи. Снаружи он видит Фэйрса, дежурного по неотложке, того самого, с которым говорил по телефону.
Увидев Пероуна, Фэйрс говорит:
— Ага, вот и вы. Тот парень, насчет которого мы звонили. Значит, так: снимок шеи мы сделали, там все в порядке. Томограф показывает двустороннюю черепную травму, возможна утопленная трещина. Он упал на пару пунктов, так что мы связались с реанимацией. Полчаса назад они забрали его наверх.
Рентгеновский снимок шеи — первый шаг в медицинском расследовании — показывает, что осложнений с дыханием у Бакстера нет. Уровень сознания по шкале Глазго падает — дурной знак. Вызван анестезиолог — возможно, ассистент Джея, — чтобы подготовить Бакстера к срочной операции, в том числе очистить ему желудок.
— Сколько у него сейчас?
— Когда привезли, было тринадцать, сейчас одиннадцать.
Из неотложного кабинета кто-то громко зовет Фэйрса, и тот кидается туда, бросив на бегу в виде извинения:
— Драка в автобусе. Порезали мужика «розочкой». Ах да, мистер Пероун: вместе с этим вашим приятелем приехали двое полицейских.
На лифте Пероун поднимается на третий этаж. Едва входит в просторный холл с двойными дверями, ведущими в нейрохирургическое отделение, ему становится легче. Он снова дома. Не все и не всегда здесь идет гладко, однако тут он всегда знает, что делать, как делать и к кому обращаться, когда возникают проблемы. Двери заперты, сквозь стекло никого не видно. Пероун не звонит — вместо этого отправляется по коридору кружным путем, через отделение интенсивной терапии. Ему нравится больница в ночные часы: приглушенный свет, настороженная тишина, торжественное спокойствие немногочисленной ночной смены. Он идет по широкому проходу между кроватями, среди мигающих огоньков и размеренного попискивания мониторов. Его пациентов здесь нет. Андреа Чепмен и все прочие из вчерашнего списка вернулись к себе в палаты. Вот и хорошо. За пределами отделения, в коридоре, неестественно пусто. Не слышно обычного грохота тележек — он начнется завтра с утра, вместе с толкотней и суетой, с бесконечной трелью телефонов, с негромким переругиванием санитаров. Вместо того чтобы вызвать Джея и Родни из операционной и сэкономить время, он идет прямиком в раздевалку.
Набрав код на цифровом замке, Пероун входит в знакомое тесное помещение, полное специфического мужского запаха, напоминающего то ли об армии, то ли о тюрьме. Открывает ключом свой шкафчик, начинает торопливо раздеваться. Лили Пероун, окажись она здесь, пришла бы в ужас: по полу разбросаны одноразовые комбинезоны, чистые и использованные, вместе с упаковками, кроссовки, полотенца, чьи-то джинсы; на шкафчиках — банки из-под кока-колы, древний теннисный мяч и разобранное удилище, что валяются здесь уже несколько месяцев. Выцветшая распечатка на стене вопрошает: «Дорогие коллеги! Неужели так трудно выкидывать использованные комбинезоны и полотенца в ведро?» Снизу приписано от руки: «Да!» Еще один плакат, более официального вида, советует не оставлять в раздевалке ценные вещи. Прежде на дверях туалета висел третий плакат: «Поднимайте сиденье за собой». Теперь он сменился другим, безнадежным: «О необходимости влажной уборки в туалете сообщайте по телефону 4040». Горы белых туфель, заляпанных желтыми, красными и коричневыми пятнами, — тоже из тех маленьких секретов, что не стоит открывать пациентам. Туфли эти швырялись здесь в спешке, и многим из них уже едва ли возможно подобрать пару — не помогут даже выцветшие ярлычки с фамилиями или инициалами. Генри свои туфли держит в шкафчике. Из «большой» кучи он достает комбинезон, натягивает на себя и аккуратно выкидывает полиэтиленовую упаковку в мусорный бак. Несмотря на хаос вокруг, эти действия успокаивают его, словно интеллектуальные упражнения перед шахматным поединком. У дверей он вынимает из стоики хирургическую шапочку, плотно закрепляет ее на голове и выходит в пустой коридор.