Суббота

Макьюэн Иэн Расселл

— Нельзя же хвататься за первые условия, которые тебе предложат, — объясняет Джей Гите и Родни. — Надо навести справки, посмотреть, поискать…

— …Купила себе спрей для искусственного загара, — рассказывает Джоан Эмили. — Ведь загорать по-настоящему при карциноме нельзя. И теперь она вся ярко-оранжевая! Представляешь? Вся оранжевая — лицо, руки, все, а свадьба в субботу!

Под успокаивающее журчание голосов Генри быстро пишет: «Экст./субдуральная, вскрыт. чер., устран. разрыва вены, зашив. рван, раны…»

Последние два часа он провел в каком-то самозабвении, утратив и чувство времени, и память обо всех прочих областях жизни. Он вообще перестал думать о себе. Свободный и от груза прошлого, и от тревог о будущем, он погрузился в чистое настоящее. Сейчас, со стороны, это состояние кажется блаженством. Есть в нем что-то от секса: то же погружение в иную среду, но, разумеется, не чувственное, и наслаждение от него далеко не столь очевидно. Это состояние ума приносит удовлетворение, которого он никогда не получает в обычных развлечениях. Книги, кино, даже музыка ни в какое сравнение не идут. Отчасти дело в слаженной совместной работе, но не только. По-видимому, эта блаженная нирвана напрямую связана со сложностью задачи, необходимостью надолго сосредоточиться, применить все свои лучшие навыки, действовать безукоризненно и точно. А еще — с высокой ответственностью, даже опасностью. Именно в такие моменты свободы и самоотдачи он чувствует, что живет в полную силу. Он счастлив. Здесь, на работе, он познал счастливейшие (ну, может, не считая песни Тео и утреннего секса с Розалинд) минуты своей драгоценной субботы. «Как-то это неправильно», — говорит себе Генри, покидая операционную.

Выйдя из лифта этажом ниже, он идет по сумрачному коридору в неврологическое отделение. Представившись дежурной медсестре, входит внутрь, останавливается у дверей палаты на четверых, заглядывает через стекло. Убедившись, что у ближайшей койки горит настенная лампочка, открывает дверь и тихонько входит. Она сидит в постели и что-то пишет в блокноте с розовой пластиковой обложкой. Генри присаживается рядом, заглядывает в блокнот и видит, что все точки над «i» в нем обведены трогательными сердечками. Она улыбается мечтательной и сонной улыбкой.

— Не спится? — тихо, почти шепотом спрашивает Генри.

— Мне дали таблетку, но я не могу заснуть. Все сижу и думаю.

— Понимаю. Прошлой ночью мне вот так же не спалось. А ты молодец. Отлично держишься.

Толстая повязка, которой сам Пероун обмотал вчера ее голову, придает нежному округлому личику с бархатистой темной кожей какой-то отстраненный вид, благородно-экзотический. Африканская царица. Она устраивается в постели поудобнее, натягивает на плечи одеяло, словно готовится услышать вечернюю сказку. Блокнот прижимает к груди.

— А операция нормально прошла?

— Как по маслу.

— А… вот вы недавно говорили это слово, означает «то, что будет дальше»…

Генри удивлен. Перед ним сидит другой человек: ни грубости, ни наглых выходок, ни уличной брани. Однако слабостью организма и действием лекарств такую перемену не объяснить. И операцией тоже — тот отдел мозга, где он проводил оперативное вмешательство, не отвечает за эмоциональные реакции.

— Прогноз, — подсказывает он.

— Ага, точно! Доктор, какой у меня прогноз?

— Прекрасный. Стопроцентная вероятность полного выздоровления.

Она еще глубже зарывается в одеяло.

— Мне так нравится, как вы это говорите! Скажите еще раз!

Он повторяет свое суждение еще раз, самым авторитетным «докторским» голосом, на какой только способен. А ответ на вопрос, что так изменило характер Андреа Чепмен, думает он, следует искать в ее блокноте.

— Что это ты пишешь?

— Секрет! — быстро отвечает она и с загадочной улыбкой устремляет взгляд в потолок. Глаза у нее горят от желания поделиться своей тайной с целым светом.

— Знаешь, — говорит он, — я умею хранить секреты. Врачу без этого не обойтись.

— Никому не скажете?

— Никому.

— На Библии поклянетесь?

— Клянусь, никому не скажу.

— Тогда ладно. Вот что: я решила, что стану врачом!

— Прекрасно.

— Хирургом. Мозговым хирургом.

— Еще лучше. Но правильно это называется «нейрохирург». Привыкай.

— Ага, точно. Нейрохирург. Я буду нейрохирургом! Здорово, правда?

Кто знает, сколько реальных и воображаемых медицинских карьер зарождается в больничных палатах? За прошедшие годы Генри Пероун выслушивал от своих юных пациентов немало подобных признаний; однако такого энтузиазма, как у Андреа Чепмен, пожалуй, еще не встречал. Не может она лежать спокойно — откидывает одеяло, поворачивается на бок и осторожно, чтобы не сдвинуть дренаж, опирается головой на руку. Прежде чем задать следующий вопрос, медлит, отводит взгляд.

— Вы сейчас делали операцию?

— Да. Один человек упал с лестницы и разбил себе голову.

Но ее интересует не пациент.

— А доктор Браун там был?

— Был.

Он видит ее сияющие, счастливые глаза. Наконец-то! Вот и подошли к самой сути ее секрета.

— Он замечательный доктор, правда?

— Да, очень хороший. Один из лучших. Он тебе нравится?

Она просто кивает, не в силах подобрать слова. Выждав немного, Генри спрашивает:

— Ты его любишь?

При звуке этих священных слов Андреа вздрагивает и поспешно вглядывается ему в лицо, опасаясь насмешки. Но Генри непроницаемо серьезен.

— Тебе не кажется, — осторожно интересуется он, — что он для тебя чуточку староват?

— Мне уже четырнадцать! — с достоинством возражает она. — А Родни всего тридцать один. И он такой… такой…

Не в силах больше лежать, она садится, прижимая блокнот к груди.

— Он сегодня приходил ко мне, и мы разговаривали долго-долго! Он говорил: если я хочу стать врачом, то должна хорошо учиться, а не бегать по клубам и всякое такое. Он говорит, и все так серьезно, а я все на него смотрю, и он ни о чем не догадывается! Такой смешной! Конечно, он уже взрослый и важный доктор, и все такое — но он такой смешной! Ничегошеньки не понимает!