Субъект

I.

– - Что же вы смотрели, Жорж? Где вы были все время?-- с раздражением в голосе спрашивала Анна Павловна.-- Теперь я могу говорить с вами откровенно, потому что все кончено... Ах, Боже мой, Боже мой... Я говорю о моей бедной Эллис, точно она умерла... И умерла. Да... Нет Эллис! Понимаете вы это, несчастный вы человек?.. И знаете: если кто виноват во всей этой истории, так вы... -- Я?!... -- Да, вы... вы... вы!.. Жорж вытянул губы, поднял брови и сквозь зубы издал неопределенный звук. Это был совсем приличный молодой человек, т.-е. молодой человек относительно: под тридцать, а может, и за тридцать лет. Петербургские молодые люди в этом отношении удивительный народ,-- как будто и молодой, как будто и старик. Во всяком случае, он находился в том критическом возрасте, когда мамаши, имеющия взрослых дочерей, относятся к таким молодым людям с особенной материнской внимательностью. Ничего особеннаго Жорж, конечно, не представлял, но зато был приличен безусловно. Всегда одет прилично, как одеваются солидно-богатые люди, всегда гладко выбрит, спокоен и сдержан. Правда, что у этого типа молодых людей лицо является точно дополнением всех остальных приличий, но ведь Жорж не готовился быть оперным певцом, адвокатом, модным дамским портным -- следовательно он мог обойтись даже и совсем без лица. Он бывал в доме около трех лет, сделался почти своим человеком, а между тем Анна Павловна только сейчас заметила, что у Жоржа русые волосы, предательски начинавшие редеть на макушке, маленькия уши, неопределеннаго цвета глаза и правильный нос, совершенно правильный, точно он был взят с какого-то другого лица. Анна Павловна посмотрела на Жоржа прищуренными глазами, чувствуя, как ненавидит его теперь всей душой -- вот именно -- за приличие. -- Скажите, пожалуйста, Жорж, сколько вам лет?-- спросила она совершенно неожиданно даже для самой себя. -- Мне?.. Гм... Вопрос довольно смелый, Анна Павловна, и... и, говоря между нами, запоздалый. -- Под сорок,-- решила Анна Павловна, довольная, что хоть этим может кольнуть его.-- Вон у вас гусиныя лапки около глаз появляются... макушка лысеет... одним словом, подержаный джентльмен. -- Если хотите, я согласен на все... -- Вы меня возмущаете, Жорж... Я нарочно послала за вами, чтобы сообщить эту ужасную весть... Даже сразу не решалась сказать вам всего прямо, чтобы не убить вас такой неожиданностью. А вы... Я знаю, что вы любите Эллис. Да?.. -- Да... -- У вас было обяснение, я знаю... Помните, когда вы ездили на тройках? Эллис вернулась такая взволнованная... Бедная девочка воображала, что я ничего не вижу, не понимаю и не чувствую, точно родилась старухой... Впрочем, это общая ошибка всех молодых людей. Что же вы мне ничего не отвечаете?.. -- Виноват, я не понял хорошенько вашего вопроса... -- Ах, Боже мой! Да вы каменный столб какой-то... Было у вас обяснение с Эллис?.. -- Да... -- Ну, и что же? -- Она просила подождать... -- Чего подождать? -- Она хотела серьезно подумать... Вообще не решалась... -- Вы делали ей предложение? -- То-есть как вам сказать... гм... Я сказал, что очень ее люблю... -- Нуда,-- это совершенно одно и то же... Порядочный молодой человек не будет шутить подобными словами. Конечно, Эллис стеснялась мне обяснить все, потому что... Ах, это было такое деликатное, нежное создание...

Анна Павловна прибегла к помощи своего надушеннаго кружевного платка, чувствуя, что в ея годы даже плакать некрасиво. Ведь хорошо только молодое горе, и только оно вызывает искреннее сочувствие, а старыя слезы никому не нужны. Вот сейчас у ней опухнуть веки, по лицу пойдут какия-то ржаво-красныя пятна, под глазами выступят мешки, и вся кожа на лице примет такой противный, дряблый вид, как всякая старая кожа. Рано поседевшие волосы придавали Анне Павловне эффектный вид -- это единственное, что у нея оставалось, а прежней красоты не было и в помине. Да она и помирилась с собственной старостью, помирилась во имя своей Эллис, в которой начинала жить повторенной жизнью, как все матери. О, ея Эллис будет застрахована от тех специальных ошибок, которыя с такой роковой последовательностью повторяются всеми женщинами и которыя непоправимы. Прежде всего молодыя девушки совсем не знают, что такое мужчина, потому что видят всего двух-трех молодых людей и в этих пределах делают свой выбор. Эллис вращалась в большом кругу и быстро усвоила себе равнодушно-иронический тон по отношению к молодым людям. Она ставила даже втупик своими смелыми ответами и находчивостью. В этом получалась пикантная прелесть: молоденькая девушка держала себя, как понимающая все женщина. И вдруг Анна Павловна требовала сочувствия от Жоржа, а тот только вежливо мычал. -- У вас не кровь в жилах, а мутная вода!-- заявила Анна Павловна, выходя из себя окончательно.-- Упустить такую девушку, как Эллис... Ну, скажите, где вы были раньше? Что вы думали? Ведь вы уж прошли весь круг ваших скверных удовольствий': все кабаки, ces dames, легкия интрижки с замужними женщинами,-- оставался последний шаг. Я знаю, что у вас есть небольшое состояние, какая-то там служба, ну, одним словом, вам нужно было жениться на Эллис. Понимаете, что я говорю с вами, откинув всякую материнскую гордость, потому что меня это убивает... Быстро поднявшись, Анна Павловна сделала тур по комнате, шурша шелковым платьем о мебель,-- ея гостиная была заставлена всевозможной мебелью, как в мебельном магазине. Жорж следил за ней прищуренными глазами, и чуть заметная улыбка скользнула по его губам. Право, эта Анна Павловна была еще ничего, особенно, когда повертывалась спиной: такой высокий рост, стройная фигура, одним словом, женщина вполне, если бы не поблекшее прежде времени лицо. -- Что же вы молчите, Жорж? -- Что же я скажу, Анна Павловна? Гостиная, где происходил настоящий разговор, по наружному виду говорила о привычках к настоящей, солидной и тяжелой роскоши; но опытный глаз заметил бы, что вся эта обстановка точно омертвела. Кое-что нужно было подновить, кое-что убрать, кое-что прибавить, а главное -- не чувствовалось уже здесь живой руки, которая любовно следила бы за всеми этими мелочами обстановки. Разнохарактерная мебель толпилась здесь по старой привычке, потому что нужно же было где-нибудь стоять. Анна Павловна уже давно не следила за ней, доволествуясь настоящим. Если заводить, так заводить все новое, а Эллис ничего не нужно. Странная это девушка, и даже это девичье равнодушие к ней идет. В заключение сцены с Жоржем, Анна Павловна достала письмо Эллис и прочла его с некоторыми купюрами. -- "Тебя удивит это письмо, моя родная",-- читала Анна Павловна, наслаждалась своим собственным горем.-- "Тебя удивит"... Конечно, удивит, хоть до кого доведись!.. "Меня тоже удивляет, и я до сих пор не могу понять, как все это случилось". А вот я так понимаю: Эллис -- ребенок, и будь она при мне -- никогда ничего подобнаго не случилось бы. Поехала погостить к тетке в провинцию на две недели, и теперь... извольте радоваться... В последнюю зиму у Эллис сильно изменился цвет лица, и я сама настояла на этой поездке. Да... "Мой муж -- как мне странно писать это слово!-- мой муж, вероятно, тебе не понравится с перваго раза, а потом ты сама его полюбишь. Есть люди, к которым нужно привыкнуть -- Сергей именно такой человек"... Воображаю, хорош гусь! "Он из старинной дворянской семьи, имеет небольшия средства"... Нет, довольно, довольно! Я больше не в состоянии... Разве это походит на мою Эллис?.. Нет, я уверена, что это было временное сумасшествие, и даже наука признает такие случаи. -- Д-да...-- протянул Жорж, разсматривая выхоленные ногти.-- Конечно... А как фамилия этого... гм... -- Этого субекта, вы хотите сказать? И фамилия вульгарная: Сергунин, Сергей Владимирович... Нет, я в отчаянии... Даже, знаете, я начинаю сомневаться в подлинности этого настоящаго письма... Не мистификация ли?.. Ведь вы знаете руку Эллис, вот посмотрите... Жорж взял смятое письмо, внимательно разсмотрел знакомый тонкий почерк и даже прочитал маленькую приписку, пропущенную Анной Павловной: "Скажу тебе, мама, по секрету, что я счастлива и очень люблю моего Сергея"... -- Дда...-- промычал Жорж, возвращая письмо. -- Что -- да?.. -- Это ея рука... Писала Эллис. Да... Вся эта сцена ужасно утомила Анну Павловну. Она вышла из своей обычной роли выдержанной светской женщины и даже говорила совсем другим языком, почти вульгарно, чего с ней тоже не случалось раньше. Правда, дома она не любила стесняться выражениями, но это было только дома, без посторонних глаз. Жорж даже удивился, когда Анна Павловна заговорила с ним именно этим домашним языком. Это даже немного покоробило его в первую минуту, а потом он пожал плечами, как человек, привыкший прощать женщинам все. Например, сейчас -- для чего Анна Павловна вызвала его, Жоржа? Чем он может быть ей полезен?.. Именно женская логика только и могла придумать подобную нелепость. В поверенные Жорж не годился, утешать не умел, а женских слез не выносил. Высидев ровно столько времени, сколько требовало приличие, Жорж поднялся. -- Вы уходите?-- с каким-то ужасом прошептала Анна Павловна, хватая его за руку.-- Как же я... я останусь одна?.. А я еще считала вас близким человеком, почти родным... -- Что же я могу сделать для вас, Анна Павловна?.. -- Вот именно от вас я не ожидала этого... Бывают такия положения, когда женщина чувствует себя беззащитной и безпомощной... когда ей нужна твердая мужская рука... Да... Если бы жив был покойный Nicolas... Да, этого ничего не случилось бы... Для чего была потревожена тень покойнаго Nicolas, для чего Анна Павловна театральным жестом приложила платок к глазам? Это уж было слишком... Жорж знал, что "покойный Nicolas" являлся в этом доме только парадной тенью, призываемой только в исключительных случаях. В действительности это был очень скромный старичок-генерал, женившийся в преклонном возрасте на очень молодой особе. Анна Павловна хотела занять место в обществе, быть богатой, и променяла на эти блага свою молодость и красоту. При таких условиях семейная жизнь, конечно, существовала только для общества, хотя Анна Павловна и неособенно компрометировала своего генерала. Завершился этот союз рождением Эллис. Nicolas был в восторге, знакомые поздравляли его и улыбались. Впрочем, старик не долго наслаждался новым счастьем и скоро умер, оставив Анне Павловне солидное состояние. Пока Эллис фигурировала в роли куколки, Анна Павловна успела кое-что взять у жизни, и Жорж слыхал о ея подвигах много пикантных подробностей. Но в свое время все прошло. Анна Павловна успокоилась и посвятила себя окончательно воспитанию Эллис. Обращение к тени покойнаго Nicolas вызвало на лице Жоржа новую улыбку. О, милыя женщины, милыя до несправедливости!.. -- Я с вами серьезно хочу посоветоваться,-- заговорила Анна Павловна деловым тоном.-- Будьте мужчиной и выслушайте меня... Я убеждена, что Эллис сделала свое замужество в состоянии полной невменяемости. Женщины так легко поддаются гипнотизму и внушениям... да. Да, я убеждена и поэтому хочу начать хлопоты о расторжении этого несчастнаго брака. У меня есть кой-какия связи, наконец я сама отправлюсь к митрополиту... Голова Жоржа сделала отрицательное движение, а потом он сделал большие глаза. -- Поймите, ради Бога, одно, что я мать, что Эллис моя... и только моя. Я всем пожертвовала для нея, и если бы покойный Nicolas... -- Нет, это нужно оставить, Анна Павловна,-- решительно заявил Жорж.-- Если не хотите показаться смешной... Да... Вы только скомпрометируете и себя и Эллис. Последняя фраза придавила Анну Павловну, как могильная плита. Показаться смешной? Да, он прав, этот Жорж...

II.

"Субект" явился совершенно неожиданно,-- он умел делать все неожиданно. Анна Павловна еще лежала в постели, когда горничная Маша подала ей на серебряном подносике визитную карточку. Кто бы мог ворваться в дом ни свет ни заря? -- Что же, ты не могла сказать, что я еще сплю?-- накинулась Анна Павловна на горничную.-- Не знаешь даже этого... -- Я им говорила, но они велели передать карточку, а сами пошли в гостиную... -- Интересно, кто это может распоряжаться в моем доме! Кто -- они? -- Незнакомый мужчина... Пробежав карточку, Анна Павловна почувствовала, как у нея затряслись руки и ноги. Это он, субект... Она, против обыкновения, быстро поднялась с постели и принялась за очень сложный утренний туалет. Горничная, подавая воду и полотенце, заметила, как барыня волнуется, и поэтому сделала безнадежно-глупое лицо. А "субект" расхаживал по гостиной и тоже волновался. Это был средняго роста, коренастый и плотный провинциал с русой бородкой и волнистыми темными волосами. Широкое русское лицо с мягким носом и добрыми серыми глазами было полно какой-то тяжелой решимости. Он останавливался, пощипывал бородку и опять начинал торопливо шагать, точно хотел унять какую-то неугомонную мысль. Черная пара сидела на нем почти мешковато,-- как одевается старое московское барство. Именно такой костюм шел к его фигуре и русскому лицу, не вызывая мысли о щегольстве или рисовке,-- здесь костюм являлся в служебной роли, как всякая другая необходимая вещь. "Однако эта madame любит заставлять себя ждать..." -- думал он, морща густыя брови Ему пришлось прождать, по меньшей мере, час, несмотря на то, что Анна Павловна торопилась самым добросовестным образом. На обстановку он обратил внимание как раз настолько, насколько она мешала ему свободно двигаться. К чему нагорожено здесь столько ненужных вещей? Впрочем, он несколько раз внимательно обвел комнату глазами, точно проверяя томившую его безпокойную мысль. Да, вот здесь выросла его Эллис, а всякая обстановка до известной степени отражает на себе привычки и вкусы хозяев. Но что могли ответить ему эти диванчики, козетки, пуфчики, столики и стеганыя кресла, кроме того, что время здесь проходило в томительном петербургском безделье, в погоне за удовольствиями и сытой скуке? Нет, это была грустная ошибка, что Эллис провела столько лет именно здесь... Он как-то враждебно оглянул еще раз гостиную, быстро повернулся на каблуках и чуть не сшиб с ног Анну Павловну, которая величественно приближалась к нему своими неслышными шагами. -- Виноват, madame... Она смерила его с ног до головы и опустилась на ближайшее кресло, -- Что вам угодно от меня, милостивый государь?-- спросила она тихим голосом умирающей жертвы.-- Вы врываетесь ко мне в дом, позабыв всякия приличия, даже то, что я женщина, что я наконец старуха... -- Я думал... Простите, Анна Павловна,-- бормотал субект, растерявшись от неожиданнаго приема.-- Не ушиб ли я вас? Я думал, что мы встретимся несколько иначе... -- Вы думали? Кто вам дал такое право? А я думала совсем другое, милостивый государь... Да-с. Я думала, что если человек украдет что-нибудь, нет, хуже -- ограбит на большой дороге, то, по крайней мере, такой человек не является в дом ограбленнаго с сознанием собственнаго достоинства. Закон карает такого грабителя, против него общественная совесть, наконец он сам смутно сознает свою вину... Вне закона стоит только случай самаго ужаснаго грабежа, именно, когда воруют дочерей. И вы еще разсчитывали на другую встречу!.. Ведь я вас совсем не знаю, да, может-быть, и не пожелаю знать никогда: этого права никто у меня не отнимет. Сейчас мы говорим на разных языках, но вы семейный человек, можете сделаться отцом и тогда... Вы не проводили безсонных ночей над колыбелью ребенка, вы не дрожали за его жизнь, вы не отдавали ему всего себя, не ждали долгих-долгих лет, пока из ребенка вырастет большой человек, наконец вы не трепетали за его будущность -- да, ничего этого вы не испытали и поэтому являетесь с такой смелостью в тот самый дом, в котором не успела еще остыть память о любимом существе, где каждая мелочь напоминает о его детстве и гоности, где сейчас разоренное гнездо... Кто вы такой?.. -- Прежде всего, я имею смелость считать себя порядочным человеком, Анна Павловна,-- глухо ответил "субект", проводя рукой по волосам.-- А затем, все, что вы сейчас высказали, только делает вам честь, если бы... если бы я мог верить вам. -- Вы, кажется, принимаете меня за тещу из юмористическаго журнала?.. -- Нет... Скажу одно: факт существует, следовательно, так или иначе, необходимо с ним примириться. -- Он существует для вас, а не для меня. Да... Меня никто но спрашивал о согласии, никто не советовался со мной... -- В этом случае, вам остается только представить себе, что я пришел к вам сейчас именно за таким советом... -- Да? Я тоже скажу вам откровенно, милостивый государь, что вы сделали громадную ошибку... да. Я это должна вам сказать... Вы не знали ни той обстановки, в которой выросла ваша жена, ни ея привычек, ни того круга, к которому она принадлежит по своему рождению и воспитанию. И что же вы можете предложить взамен всего этого? Вашу любовь? Ха-ха!.. Какое счастье для Эллис!.. Больше: благодеяние... Ее любит какой-то неизвестный человек -- нет, это кружит даже мою голову. Я вас должна принять с распростертыми обятиями, подавленная величием совершившагося факта... "Субект" неожиданно заходил по гостиной, заложив руки за спиной, точно прогуливался но собственному кабинету. Это уже было слишком... Анна Павловна смотрела на него большими глазами и не могла проронить ни одного звука. А у него в голове вихрем пронеслись свои мысли... О, сколько он желал сейчас высказать вот этой бонтонной даме, но слова замирали на языке, и только кровь стучала в голове. -- Да, мы говорим на разных языках...-- тихо начал он, быстро останавливаясь и глядя прямо в глаза Анне Павловне.-- Пока могу сказать только одно: спросите Эллис, счастлива ли она. Она здесь и может вам ответить сама... -- Эллис здесь?.. Эллис... Вся выдержка, весь гордый тон Анны Павловны сменились изнемогающей слабостью, именно тем, чего она так боялась. Эллис здесь и не пришла первой, не бросилась к ней на грудь... О, она сумела бы защитить бедную девочку, успокоить, приласкать, открыть глаза... Где же она? Где Эллис?.. -- Отчего же она по здесь?-- растерянно шептала Анна Павловна.-- Я ей не чужая... По крайней мере такой была раньше... Отчего она не приехала прямо ко мне в дом? -- Вы забыли одно: Эллис не одна... -- Ах, да... Я и забыла! Что же, вы нашли, что Эллис не могла остановиться у родной матери?.. Это очень опасно... да?.. Вот до чего я дожила! -- Видите ли, я разсчитывал переговорить с вами кой о чем, но сейчас убедился, что это невозможно... -- Я высказала все, и мне больше нечего говорить. Надеюсь, что мы понимаем друг друга... Что касается Эллис, то можете ей передать.... передать... Анна Павловна расплакалась самым глупым образом. Рыдания ее душили. -- Вам, вероятно, смешно видеть мои слезы?..-- шептала она.-- Уходите... Я не нуждаюсь в сочувствии... "Субект" что-то растерянно бормотал, но Анна Павловна не могла его слушать и даже не заметила, как он исчез. Вот это мило: оставить женщину в такой момент... Зверь, и тот прел бы больше чувства. И это человек, которому принадлежит Эллис?.. Бедная, несчастная Эллис... Анна Павловна серьезно слегла в постель, разбитая, уничтоженная, жалкая. Поднялись старыя мигрени, которыя умела успокаивать одна Эллис. Да, она одна... Анну Павловну охватило под конец какое-то холодное отчаяние и молчаливое озлобление. Ну что же, скверно, вся жизнь проиграна, впереди ничего,-- ну и что же? А ничего... Пусть все идет к чорту. Анна Павловна забылась, а когда открыла глаза -- у ея изголовья сидела Эллис. Она стала еще лучше, чем была раньше. В этом красивом женском лице проступило какое-то новое выражение, серьезное и глубокое. Все такая же стройная, свежая, красивая, а лицо другое. Анна Павловна молча прижала к своей груди эту чудную головку с тонким профилем, молча целовала эти золотистые волосы, белую точеную шейку, большие серые глаза с такими тяжелыми длинными ресницами, и в то же время не могла освободиться от мысли о "субекте" с его неуклюжей фигурой, вульгарным лицом и всем складом провинциала. Эллис чувствовала эту мысль и стыдливо прятала лицо на материнской груди. -- Мама, я так счастлива...-- шептала она. -- Ты? Счастлива?!.. О, несчастная! Анна Павловна одним жестом отстранила Эллис и молча осмотрела ее, отыскивая признаки сумасшествия. Она счастлива... Эллис счастлива... Анна Павловна истерически расхохоталась, а Эллис сидела рядом, опустив глаза. -- Есть, милая, вещи, о которых не принято говорить... из приличия,-- с разстановкой проговорила Анна Павловна, делая такой жест, точно отгоняла мух.-- Понимаешь? Я не хочу знать этого субекта. --

Ах, мама, мама... -- Ни слова!.. Всему есть границы, мера и название. Я прошу у тебя так немного... Никогда, ни одного слова! -- Но он меня так любит... безумно любит... -- Замолчи, несчастная!.. Наступила тяжелая пауза. В голове Анны Павловны бурным потоком неслись самыя горькия мысли, и она не могла их высказать. Эллис молчала, придавленная своим собственным настроением. Да и что она могла сказать, когда мать не желала ея понимать? Это была ужасная минута. -- Мама, я тебе должна сказать одну вещь...-- заговорила Эллис в припадке необыкновенной решимости: она так долго готовилась к этому роковому обяснению.-- Ты в состоянии меня выслушать серьезно? -- Я все в состоянии перенести теперь... Эллис сделала паузу, пощипала какую-то бахромку у своего платья, взглянула на мать сбоку и проговорила: -- Мама, мне не следовало выходить замуж... -- О!.. -- Не потому, почему ты думаешь, мама... Он слишком меня любит, и в этом все несчастие. Это какое-то безумное чувство... Он молится на меня и плачет в то же время... Одним словом, я не сказала ему многаго, о чем обязана была предупредить. Ты меня понимаешь?.. -- Эллис... что я слышу? Ты... ты... -- Да, мама, я нехорошая... Я была такая глупая... Ведь нелепо связывать нравственность с... -- Молчи, молчи, ради Бога, молчи!.. Ты меня сегодня убила два раза... Где же он, этот мерзавец, который мог обмануть тебя и бросить?!.. Где он?!.. Говори... -- Это была одна минута физическаго безумия, только одна минута... Я его даже не любила. -- Где он? Кто, он? -- Ты его знаешь... Голова Анны Павловны безсильно упала на подушку. А, вот в чем дело... Интересно, что теперь будет делать субект!.. Да, милая комбинация... Анна Павловна уже назвала про себя Жоржа. Да, это он, он... Ах, мерзавец, а она еще сегодня разговаривала с ним, как с другом. Но где же у Эллис были глаза?.. Это такая холодная, расчетливая натура, и вдруг... Нет, это что-то невозможное. Эллис нарочно клевещет на себя, чтобы примирить ее с тем несчастным. -- Это ты придумала?-- спросила Анна Павловна каким-то умоляющим голосом. Эллис закрыла лицо руками. Анна Павловна несколько времени оставалась неподвижной, как человек, упавший с большой высоты, а потом проговорила совершенно спокойно: -- Твоему субекту ничего не остается, как только убить Жоржа... Да, всякий порядочный человек должен так сделать.

III.

Сергунины остановились в одном из лучших отелей. У Сергея Владимировича были и родные и знакомые в Петербурге, но он никуда не показывался, пригнетенный одной мыслью. Целые дни он оставался дома, шагал по своему номеру и курил папиросы до одурения. Эллис уезжала к матери и проводила часть дня там. Ея удрученный вид нагонял на него тоску еще больше. -- Сережа, поедем домой,-- повторяла Эллис каждый день.-- В деревне так хорошо... -- Да, поедем... Мне нужно здесь кончить только одно дело. Затем он подсаживался к ней, обнимал ее одной рукой, смотрел ей в глаза и говорил: -- Эллис, ты меня любишь? -- К несчастию, да... -- Почему к несчастию?.. -- Потому что в этом и мое и твое несчастие. Ты видишь, что я с тобой сделалась совсем другая... Теперь мне Петербург противен, и я удивляюсь, как я могла раньше Здесь жить. Ах, Сережа, Сережа... Он сжимал ея руки и шептал: -- Эллис, Эллис... В ея отсутствии он каждый раз переживал пытку. О, если бы она знала все, то не оставляла бы его одного! Это было ужасное состояние... Он даже боялся выходить на улицу. Ему казалось, что встречные останавливались и с обидным сожалением смотрели не него. Он старался угадать тайную мысль, сквозившую на этих лицах: "Это тот самый Сергунин... муж Эллис, которая... Одним словом, счастливая парочка". Еще хуже было оставаться одному в номере. Когда все стихало, Сергунин начинал испытывать припадки какого-то детскаго страха. Он слышал свои мысли -- именно слышал. Больше,-- он их почти видел, с такой яркостью оне проходили в его голове. В нем с страшной силой боролись два противоположных чувства -- любовь к жене и ненависть к ней же. Счастье проходило минутами тяжелаго забытья, а затем начиналось ревнивое похмелье; за каждой улыбкой, за каждым взглядом, за каждым движением Эллис он чувствовал другого человека. О, как он ее любил и как ненавидел... А выход был только один: бросить ее и все позабыть. Ведь это так часто делается, на каждом шагу, и никто не обвинил бы его. Но на этом пункте заканчивалась логика, и начинался тяжелый сумбур. Во-первых, Сергунин решительно не мог себе представить, как он будет жить один, без Эллис, без милой, любимой Эллис; во-вторых, он давно ей простил все, нет -- он даже не обвинял ее ни в чем (разве Эллис может быть в чем-нибудь виновата?); наконец, его сердце наполнялось щемящей жалостью к ней, и еще наконец -- она его любила, а любовь очищает все, все освящает и все животворит. -- О, безумец, безумец...-- шептал Сергунин, хватаясь в ужасе за голову.-- Какое я имею наконец право обвинять? Разве у меня не было своего прошлаго, как у всякаго мужчины? Наконец все это так грубо, какая-то зоологическая правда... Но эти хорошия, любящия, нежныя мысли сменялись сейчас же тяжелыми сомнениями, недоверием и угнетенным состоянием. Разве он знал что-нибудь о прошлом Эллис? Ничего, кроме того, что оно было и что разсказала ему сама Эллис... Но ведь она не могла всего разсказать из естественнаго чувства самозащиты, стыда и просто из сожаления к нему. Вот проклятое слово: сожаление... Все, что угодно, только не сожаление. Кулаки Сергунина сжимались, он начинал задыхаться, в ушах шумело... Иногда так продолжалось целый день, и он чувствовал, что начинает сходить с ума. В одну из таких тяжелых минут, не отдавая себе отчета, что делает, он заявился к Анне Павловне. Это было часов в десять ночи, и Анна Павловна даже струсила. -- Вы меня так напугали, Сергей Владимирович...-- проговорила она с легким упреком. -- А что? -- У вас такой странный вид... Но он уже не слышал ея слов и погрузился в свою сумасшедшую задумчивость. Сел в кресло, опустил голову и сидит. Анна Павловна наблюдала его несколько времени, а потом подошла, положила руку на плечо и проговорила: -- Мне вас от души жаль... -- Что-о?.. Он вскочил, как ужаленный, и посмотрел на нее совсем дикими глазами. -- Т.-е. я сочувствую вам,-- поправилась Анна Павловна, отступая.-- Т.-е. я понимаю ваше положение... И, знаете, на вашем месте я... Вы его знаете?.. -- Да... -- И что же вы думаете делать?.. -- Я его убью... Анна Павловна молча и крепко пожала ему руку с ней говорил сейчас настоящий мужчина, а не тряпка. Она теперь ненавидела Жоржа, как умеют ненавидеть только смертельно оскорбленныя женщины. Молчаливое одобрение вырвавшагося признания служило только продолжением ея собственных мыслей. Затем она подсела рядом и тем же ласковым полушопотом начала говорить, какая Эллис славная, как она страдает, как любит и какою тяжелой ценой платит за свою детскую доверчивость. Она была обманута самым позорным образом, обманута, как ребенок, и кем же? Человеком, который был принят в доме, в порядочности котораго не могло быть сомненья и который заслуживает только одного... Да, это был настоящий смертный приговор Жоржу, и Анна Павловна, наблюдая искаженное лицо зятя, вперед торжествовала. -- Нужно быть мужчиной...-- шептала она, провожая зятя. А он уходил от нея в каком-то тумане, точно приговоренный к смерти. Для него теперь все было ясно, и он во всех мелочах рисовал себе картину того, что будет. Правда, в душе далеким эхом проснулось прошлое -- своя провинция, родная семья, доверчивые простые люди, воспоминания детства и юности. Господи, неужели он когда-нибудь думал, что дойдет до таких звериных мыслей? А впереди кровь... скамья подсудимых... может-быть, каторга. Но главное -- облегчить наболевшее, истерзанное сердце, спять мертвую тяжесть с души и вздохнуть легко хоть один раз. По натуре он не был злым человеком, но теперь весь точно замер на одной мысли... Устранится причина страданий, обида будет смыта кровью, и он смело может смотреть всем в глаза. Он даже видел себя на скамье подсудимых, слышал свою короткую оправдательную речь: "Я ее безумно любил"... В этой фразе сконцентрировалась вся его жизнь. Да, он всем это скажет, открыто скажет, а там будет то, что будет. Хуже той каторги, которую он сейчас вынашивал в своей душе, хуже этого ничего не может быть. Адрес Жоржа он получил от Анны Павловны, т.-е. она сунула ему какую-то бумажку, и он прочитал ее только на улице. Нужно было итти на Вознесенский. Сергунин отправился прямо туда, чтобы не терять напрасно времени. Определеннаго он сейчас ничего не имел в виду, а только желал встретить этого таинственнаго врага и переговорить с ним. Кто он такой, какой у него вид, какие глаза, какой голос -- все, все увидеть своими глазами. В глазах у Сергунина двоилось, так что он с трудом отыскал номер дома. У Жоржа была своя очень приличная квартира. Дверь отворил приличный "человек". -- Дома? -- Никак нет-с... -- Не может быть: сейчас полночь. Ты скрываешь. -- Раньше пяти утра барин не приходят, а то и совсем не ночуют. -- А днем когда бывает он дома? -- Разное... В другой день и совсем не бывают, ежели к знакомым заберутся. Видимо, лакей лгал по-сказанному, как по-писаному, скрывая барина. Сергунин засмеялся ему в лицо, повернулся и пошел обратно. -- Барин, как о вас доложить? -- Никак... Я зайду на-днях. Ясно было одно, что Жорж трусил и принял свои меры. О, жалкий и ничтожный человек... Именно эта подлая трусость придала Сергунину новыя силы. Да, он отыщет этого подлаго труса на дне морском, он его настигнет, как карающая судьба... Скрываются только низкие людишки, которые напоминают убегающее скверное насекомое. На другой день Сериуниз был на квартире Жоржа пять раз и пять раз не застал его дома. Теперь не оставалось уже тени сомнения: Жорж прятался, как клоп. На третий день Жоржа тоже не оказалось дома. Лакей все приставил с фамилией. -- Да ведь ты знаешь меня,-- сказал в последний раз Сергунин.-- И барин знает... -- Они, точно, приказывали, что ежели, значит, придет один господин из евреев... по вексельной части... Сергунин сунул лукавому рабу ассигнацию и прекратил свои напрасные визиты, потому что этим путем, очевидно, ничего не добьешься, а даже напротив -- Жорж со страху улизнет из Петербурга. Необходимо, следовательно, добывать его другим путем -- О, я тебя добуду, трусишка!-- говорил вслух Сергунин, ощупывая лежавший в кармане револьвер. Дома он старался ничем не выдать своих планов и даже принимал веселый вид. Эллис наблюдала его такими пытливыми глазами и, кажется, еще никогда не была так красива, как в эти моменты: бровки сдвинуты, губы складывались по-детски серьезно, а в глазах плавали какия-то блестки. -- Мы скоро уезжаем в деревню,-- повторял Сергунин, лаская ее.-- Тебе ведь там нравится?.. Мы заживем тихо и мирно. Будем трудиться... -- Да, да... Только, ради Бога, скорее. -- О, скоро, скоро!.. Бедняжка, она ничего не подозревала! Часто, когда Эллис засыпала, он прислушивался к ея ровному дыханию, точно хотел подслушать те мысли, которыя теперь незримо переливались в этой чудно-красивой головке. Где эти мысли витают? С какой радостью он отдал бы всю свою жизнь, только раскрылась бы эта душа и сняла с него сомнения, тревогу и муки. А если она, Эллис, его не- любит? А если он совершенно напрасно мучит себя?.. Не раз он будил жену, чтобы лишний раз спросить ее, любит ли она его. -- Ты меня пугаешь Сережа...-- шептала она, обнимая его.-- Люблю, люблю... Разве ты это то не чувствуешь?.. Ведь этого нельзя разсказать никакими словами, а только можно чувствовать... -- Милая, милая... На мгновение он почти пьянел, и тем тяжелее было пробуждение. Он знал эти приступы глухой мертвой тоски по горловым спазмам и старался ее парализовать разными искусственными средствами. А главное все-таки найти его, свой позор, свое несчастие... Убедившись, что на квартире поймать Жоржа невозможно, Сергунин решился разыскать его в одном из тех кабаков, где живут изо дня в день этого сорта люди. Но это оказалось гораздо тяжелее, чем он предполагал, потому что все эти привилегированные кабаки, модные рестораны и разные веселые уголки вызывали в его воображении целый ряд самых ревнивых картин. Ведь это целая школа, которую проходят даже семейные петербургские люди. Он здесь встречал женщин и девушек совсем приличных, принадлежавших к обществу и пропитывавшихся этим ядом грубаго уличнаго и тонкаго заугольнаго веселья. Да, и его Эллис прошла ту же школу... Она даже сама мельком разсказывала иногда об этих притонах, с наивной предосторожностью ссылаясь на третьих лиц. Она тоже была пропитана этим тайным кабацким ядом и, может-быть, даже вспоминала о нем с тайным вздохом. О, это была медленная пытка, ужасная и безпощадная! Ведь здесь веселилась его Эллис, здесь она впитывала в себя миазмы столичной прожорливой улицы и здесь потеряла все то, чем так он полон, он, наивный провинциал, еще не утративший чувства омерзения, здоровой гадливости. Сколько нужно времени, чтобы вытравить из нея самое воспоминание об этих зараженных местах и удовольствиях, и только одна любовь может ее снасти. Раз, когда он ходил по одному из таких загородных садов, вглядываясь в лица и отыскивая своего врага, его внимание обратил на себя господин, сидевший за отдельным столиком. Молодой человек неопределенных лет, одет безукоризненно, как одеваются этого сорта молодые люди. Сергунин даже вздрогнул: это был он, Жорж... Чтобы проверить себя, Сергунин достал его фотографию, тайно врученную ему Анной Павловной, и сравнил. Да, это был он... У Сергунина пошли мурашки по спине. Наступила желанная минута. Чтобы не выдать своего волнения, он отправился в буфет и залпом выпил две рюмки коньяку. Потом он прошел мимо своего тайнаго врага, охваченный страхом, что тот убежит. Но Жорж сидел у своего столика в той же скучающей позе и соломинкой тянул какое-то пойло из высокаго стакана. -- Ведь это, кажется, Жорж?-- обратился Сергунин к старому лакею. -- Они-с... Сергунин даже улыбнулся, счастливый собственной находчивостью. Ведь в этих кабаках все завсегдатаи известны под своими домашними кличками,-- это одна семья. Вместе с тем Сергунин удивлялся, что к такую минуту его могли забавлять такие пустяки. Прежде чем подойти, он сделал несколько туров. Мимо двигалась тысячная толпа праздных людей, точно волна. Но Сергунин больше никого по замечал, охваченный какой-то томящей жаждой поскорее увидеть, как вот этот самый Жорж испугается, побледнеет, сделает жалкое лицо и даже, может-быть, побежит. -- Можно занять это место?-- вежливо сказал Сергунин, подойдя к Жоржу. -- Пожалуйста...-- лениво ответил Жорж, не выпуская своей соломинки. Сергунин неприятно был поражен своим собственным голосом, точно это говорил не он, а кто-то другой -- хрипло и неприятно. Затем ему пришлось перевести дух, точно он взобрался на высоту. А Жорж продолжал сосать свою соломинку, ничего не замечая. Это равнодушие еще больше возмутило Сергунина, придав ему силы. -- Вы, вероятно, не знаете меня...-- обратился он к Жоржу, стараясь произносить слова твердо и отчетливо.-- Моя фамилия -- Сергунин... На него поднялись апатичные глаза Жоржа -- и только. Впечатление выразилось неопределенным звуком, выпущенным сквозь зубы. -- Сергунин?.. Ах, да... Чем могу служить вам?.. Спокойствие Жоржа подняло в Сергунине всю кровь. Оно не спускал глаз с врага и, подавая свою визитную карточку, проговорил уже вызывающим тоном: -- Предоставляю, конечно, вам выбор оружия, места и времени... Жорж внимательно прочитал карточку, адрес ея владельца и, лениво подняв глаза, спросил: -- Вы провинциал?.. -- Да... Но, надеюсь, это к делу не относится, тем болею, что мы, кажется, понимаем друг друга без слов... -- Это... это вызов на дуэль?.. -- Да... Жорж выпустил свою соломинку, откинулся на спинку садоваго стула и заговорил своим равнодушным тоном: -- Я понимаю ваше настроение и... даже сочувствую вам. Да... Но ведь дуэль -- самая несправедливая вещь... да. Я понимаю, что вы будете стрелять в меня, но не понимаю, что вам за охота подставлять свою голову. Ведь вы ничего дурного не сделали... да? Вы -- оскорбленный человек, и несправедливо именно вам рисковать своей жизнью. -- Пожалуйста, нельзя ли без нравоучений!.. -- Но ведь я могу же высказать свое убеждение, принимая ваш вызов? -- Убеждение? Ха-ха... Жорж смутился, пожевал губами и тоже улыбнулся. Придвинувшись ближе, он внимательно оглядел своего противника и заговорил, не повышая тона: -- Представьте себе такую комбинацию: вдруг я убиваю вас... Помимо того, что я отниму жизнь у хорошаго человека, я еще сделаюсь посмешищем. Все будут указывать на меня пальцами; "Вот этот Жорж убил на дуэли оскорбленнаго мужа". В моем положении показаться смешным -- это граница самаго последняго. Я наконец чувствую, что вы действительно хороший человек, полезный член общества, прекрасный семьянин, и вдруг я, Жорж, убью вас... По какому праву?.. Дуэль может быть только на равных основаниях, и я, защищаясь, сделаю величайшую несправедливость. -- Я вас не понимаю. Может-быть, вы трусите?.. Тогда я вас заставлю принять вызов... Вы скрывались все время от меня, но я все-таки нашел вас и найду, если бы вы вот убежали сейчас. -- Я? Скрываюсь?.. Ах, да, это мой лакей напутал... Представьте себе, он принял вас за одного из моих кредиторов. Сергунин поднялся с видом человека, которому нечего больше говорить. Безстрастный тон Жоржа его обезкуражил. Он ожидал совсем не такого эффекта. Жорж тоже поднялся. -- Послушайте...-- заговорил Жорж, подбирая слова.-- Говоря откровенно, мне драться на дуэли просто смешно. Да... Вы сделаете мне большое одолжение, если просто... да, просто возьмете и убьете меня. Я говорю совершенно серьезно... Я сам давно подумывал об этом, но как-то не хватало силенки. Ну, вас будут, конечно, судить... потом, конечно, оправдают. Все симпатии на вашей стороне... Прошу вас об одном: ради Бога, не волнуйтесь и цельтесь вернее, чтобы -- крак! и -- наповал... Серьезно вам говорю. Сергунин неожиданно сел. Вся энергия оставила его разум. Где он? До каких пределов может дойти человеческое ничтожество? И его Эллис такая же... Когда пройдет чад призрачнаго чувства, что останется? Разве она могла любить,-- она ведь такая же, как все... Нет, это уже слишком... А Жорж, не торопясь, раскурил свою сигару, галантно раскланялся и, не торопясь, исчез в публике. Поздно ночью садовая публика была встревожена выстрелом в отдельном кабинете. Там лежал на полу с простреленной головой Сергунин. На столе валялась оставленная им записка о том, чтобы в смерти его никого не обвинять. -- Какой странный субект!-- спокойно заметила Анна Павловна, когда на другой день узнала об этом происшествии.

1880 г.