Субмарина
Шрифт:
Идем рядом по тротуару. Его ручка в моей руке. Вынимаю из кармана и даю ему шоколадку.
— Я голодный, пап, — говорит он. — Мы забыли бутерброды… Опять, пап.
— Ты что же, ничего не ел?
— Ел, Густав дал мне бутерброд, я не хотел ничего говорить взрослым.
Я сжимаю его руку, не знаю, что сказать.
— Но я очень, очень-преочень голодный, пап.
— Вот придем домой, и папа приготовит что-нибудь вкусненькое. Кучу, все, что захочешь. Как насчет картошки фри? Будем лопать, пока не раздуемся, как бегемоты.
Он
Домой едем на автобусе. Полный под завязку, приходится всю дорогу стоять. Едва переступив порог, он снова говорит;
— Пап, я есть хочу, очень-очень хочу.
— Папа сейчас тебе приготовит что-нибудь вкусненькое.
Достаю продукты из морозилки, кладу на стол.
— Сейчас только папа сходит в туалет.
Я включаю телевизор, пусть посмотрит мультики. Он молчит, но держится за живот, чтобы папа видел, как он хочет есть. Собака в огромном, обвисшем складками костюме говорит что-то высоким голосом и достает большой пистолет.
Я быстро, солнышко, я быстро.
Я уже не думаю ни о котлетах, ни о картошке фри, ни о Мартине на диване, ни о собаке с большим пистолетом. Я думаю только о пакетике, который лежит у меня в кармане. Осторожно его вынимаю. По дороге в туалет прячу в кулаке. Запираю за собой дверь. Сейчас мое время. Мой праздник. Мой день рождения. Рождество. Мое время, папочкино время. Только я и мое правое предплечье. Со шкафа снимаю коробочку. Коробка от духов, которые когда-то подарила мне она.Достаю причиндалы. Ничем другим я не владею так мастерски. Руки точно знают, что им делать, трясутся, однако действуют эффективно. Вынимают ложку, перевязывают, чиркают зажигалкой. Я слышу, как собака из мультфильма выкрикивает что-то по другую сторону двери, но все это теперь далеко. Это мое время. Я протыкаю дырку в коже. Момент настал. В моей голове — праздник.
Фейерверк.
Цветы.
Это поразительно. Мне ничего не нужно, у меня все есть. Я больше не думаю о себе, не думаю о Мартине. Ничего нет. И в какое-то мгновение мне кажется, что я вижу ее,но ничего не происходит, это не причиняет боли, потому что все хорошо и меня больше нет, я стал воздушным шариком, парящим над городом.
И вот цветы исчезают, луна-парк закрывается, всем пора домой, цвета исчезают.
Все становится черным.
Черным.
Насколько черным?
Очень черным.
Как долго? Я не знаю. Когда глаза вновь открываются, голова болит, и мне трудно подняться. Меня рвало, преимущественно водой, но я этого не помню. Иголка все еще торчит из моей белой руки, как флаг, установленный полярником.
Я спешу убрать свое хозяйство и поставить коробку обратно на шкафчик.
В гостиной Мартин спит перед тестовой картинкой. Времени половина первого ночи.
Рядом с ним — полкуска хлеба с отметинами зубов. Открытый пакет с хлебом лежит на кухонном столе. Ему надо было взобраться на стол, чтобы достать его. Картофель фри и котлеты киснут в озерце, из которого на линолеум капает вода.
Рука не поднимается разбудить Мартина. Отношу его в свою постель, а сам иду чистить зубы. Потом ложусь рядом с ним. Завтра надо рано встать, сходить в булочную и купить ему все, что он любит. Я лежу, уставившись в потолок, прижимая Мартина к себе. Засыпаю не скоро.
Он молодой албанец. Мне он нравится. Он никогда меня не бил. И не угрожал побоями. Мы поднимаемся по лестнице, папе нужно зайти к другу, а потом мы пойдем за игрушками, это недолго.
Звоню в дверь. Два раза, он открывает. Долго смотрит на Мартина, затем на меня.
— Заходите.
На диване сидит парень лет девятнадцати-двадцати, курит.
Албанец кивает на него:
— Мой кузен.
Парень на диване улыбается Мартину:
— Привет! Как тебя зовут?
Мне приходится слегка сжать Мартину руку, чтобы он ответил.
— Привет. Мартин.
Ручка Мартина в моей руке становится влажной, ему трудно общаться с незнакомыми людьми.
— Можно мне на минуточку забрать твоего папу? А вы поиграете в «плей-стейшн», — говорит албанец. — На одну минуточку.
Мартин крепко держит меня за руку, не хочет, чтобы я уходил.
— А мы поиграем в «Теккен», — говорит парень на диване и улыбается Мартину. — Можешь выбрать первым.
Мартин, чуть не плача, отпускает мою руку, медленно подходит к дивану и садится рядом с парнем.
Мы с албанцем проходим в комнату, которая была бы спальней, если бы это было домом.
Он прикрывает за нами дверь. На минуточку.
Садится на угол большого письменного стола, смотрит на меня;
— Не стоит его сюда таскать.
— Он будет хорошо себя вести. Он спокойный мальчик.
— Я знаю, что он хороший мальчик. Дело не в этом. Просто не нужно, здесь не место для ребенка. Как ты думаешь, мне бы пришло в голову притащить сюда своих детей? Такие вещи нельзя смешивать. Может, ты об этом и не задумываешься. Но, приводя его сюда, ты делаешь меня скотиной. Дрянной скотиной. Которая накачивает его отца дрянью. Я этого не хочу.
— Мне было некуда его деть. Я…
— Он отличный парень, вопрос не в том. Просто больше так не делай, не следует смешивать такие вещи. У меня в машине детское кресло. Надо мной смеются. Так что приходится мне быть жестче жесткого, круче крутого.
Он достает маленький белый пакетик. Всегда маленькие пакетики и всегда один зараз. Если тебя возьмут с одним пакетиком, отделаешься штрафом. Я отсчитываю четыре сотни и сую две купюры обратно в карман.
— Ты должен мне две сотни с прошлого раза, помнишь ведь.