Суд идет!
Шрифт:
— Странно… Почему там сегодня темно? Ушли они все, что ли?
Тут Мирон взрывается так яростно, как если бы я не спросила, а по крайней мере укусила его!
— Ах, еще и это я обязан знать? Почему в шестом этаже правого корпуса темно? Темно потому, что не светло!
На меня вулканические извержения дяди Мирона никогда не действуют устрашающе. Я знаю, сколько под этой раскаленной лавой скрывается доброты, благородства, человечности, какое у Мирона удивительное отсутствие жадности, зависти. До революции Мирон — тогда присяжный поверенный — был членом всероссийской организации политических защитников. Где бы ни слушалось дело по обвинению революционера, организация посылала туда адвоката для ведения судебной защиты. Гонорара адвокату за это не платили: это
— Он! Он самый! Я его сразу узнала!
Хотя видела она участников экспроприации лишь минуту и почти в полной темноте!
Бой за жизнь обвиняемого юноши шел на суде ожесточенный. По поручению всех подсудимых выступил пожилой рабочий и поклялся перед судом, что этого «хлопчика» все они увидели впервые в жизни здесь, в зале суда, на процессе. Однако настроение судей было неопределенное, лица непроницаемые. Исход процесса казался безнадежным.
И все же юношу оправдали! Вот тут-то дядя Мирон Ефимович неожиданно отличился. Юноша бросился к нему, схватил его руки с благодарностью, не произнося ни одного слова; он весь дрожал от напряжения, словно только теперь, уже после опасности, осознал ужас грозившей ему смерти… И Мирон Ефимович, этот ворчун, несносный грубиян и невежа, неожиданно упал в обморок!
— Понимаешь, — рассказывал он мне потом, — как последняя истеричная барышнёнка, — в обморок хлопнулся! Нервы не выдержали! Положим, и суд-то был — не дай бог! Вздернули бы мальчишку — только его и видали…
После Октябрьской революции дядя Мирон служит в одном из учреждений Народного комиссариата юстиции. Холостой, одинокий, он переселился к нам и живет с нами, страшно любя всех нас вместе и каждого порознь и осыпая нас воркотней и бранью с утра до ночи!
Дома все идет поначалу именно так, как мне мечталось, даже превыше всех моих мечтаний! Хотя бы потому, что вся семья дома. Мы сидим за столом. Ничего вкуснее студня из бараньей головы я никогда в жизни не ела! Дети самозабвенно наслаждаются принесенным мною «деревянным» сахаром. И, в довершение всего, сенсация: в мужнин «ученый паек», за которым ходили сегодня Марь Фёдна и Костик, наш сынишка, выдали конфетки! Семнадцать конфеток монпансье (дети называют их «лампусье»), по две штучки на каждого из восьми членов нашей семьи, и еще остается одна, так оказать, «гостевая», на случай, если кто зайдет. Мы шумно радуемся конфеткам. Из-за недостатка сахара и жиров у мужа моего и дочки Любочки появились на всех суставах пальцев дистрофические язвочки. Каждое утро кто-нибудь из медицинских сестер нашего института приходит смазывать и бинтовать их. В последнюю неделю язвочки стали подживать, — нам выдали бутылочку рыбьего жира, и наши «язвенники» получают ежедневно немного картошки, поджаренной на рыбьем жиру.
Бабушка, мать моего мужа, ставит передо мною блюдце с конфетками монпансье.
— Дели! Только имей в виду: мне не давай!
Общий хохот! Все сидящие за столом заливаются!
— Ну, чего вы гогочете как гуси? — сердится бабушка. — Что я сказала такого смешного? Вы ведь знаете, — я не ем конфет, это вредно для моего здоровья!
Смех за столом усиливается. Ведь эта сценка повторяется всякий раз, когда выдают что-либо мало-мальски вкусное (правда, это бывает не часто). Бабушка выработала целый ассортимент разнообразных предлогов для того, чтобы отдавать свою порцию внучатам. То она утверждает, что она «этого не любит и никогда не любила». То, что ей это «вредно для здоровья». То — в самых трудных случаях, — что ей «религия
— Вы — некомпетентные люди! — окончательно раздражается бабушка в ответ на наш смех. (Когда бабушка вспоминает о компетентности, это очень серьезно!) — Мне еще пятнадцать лет тому назад профессор Гольдштерн в Вене запретил есть сладкое. Для моего сердца сладкое — просто яд!
— Мама… — говорит мой муж. — Я ведь тоже профессор. И я тебе говорю: десять лет тому назад тебе надо было опасаться ожирения, а сегодня не надо. Ешь конфетки, не упрямься!
Бабушка делает еще последнюю отчаянную попытку унести свои две конфетки с собой, чтобы съесть их, как она говорит, «спокойненько, после». Но мы беспощадно заставляем ее сделать это сейчас, при нас. Бабушка ест, наслаждаясь и страдая.
В такие трудные времена даже дети научаются думать, не только о себе, но и о других. Костик наш — первоклассник. Когда в школе им выдают по куску селедки или по одной не сладкой паточной конфетке, он съедает только половину своего куска селедки или аккуратно отгрызает половину паточной конфеты, а вторую половину приносит домой — мне. Был случай, когда Костик пришел из школы очень заплаканный.
— Мама, я сегодня не заметил… и съел все сам!
Хороший вечер… Мы всей семьей сидим за столом.
Над нашими головами раздается шорох крыльев. Это вылетел из своей клетки Ванечка — наша канарейка (бабушка называет Ванечку «кенарь»). Он летит неровно, присаживаясь на буфет и стулья, чтобы передохнуть, — он очень ослабел. Давно уже он не видал в глаза своей «природной пищи» — канареечного семени. В кормушку его клетки бабушка насыпает, что придется, что есть в доме, чаще всего пшено. Ванечка пшена явно не любит, но ведь жить-то надо! Он склюнет две-три крупинки — и делает перерыв: отдыхает. Как только все собираются за едой, Ванечка прилетает и ходит по столу, заглядывая во все тарелки. Вытянув шейку, он смотрит в стаканы, мисочки, но подходящей для него еды нет! Картошка, кислая капуста, каша, черный хлеб! Все это скупо отсчитанное и отмеренное, не разгуляешься!
Вот и сейчас бедный Ванечка ходит по столу, и вид у него несчастный, как у обиженного человека. Он уже почти никогда не поет, — а какой был певун! От старости, вероятно преждевременной, от слабости и недостаточного питания у него перышки спускаются вдоль ножек, как белесовато-желтые подштанники, завязанные внизу, у самых лапок.
— Ну, начинается безобразие! — сердится дядя Мирон Ефимович. — Прогоните эту чертову птицу, она сейчас начнет гадить!
И в самом деле, Ванечка, поклевав разок-другой от моего куска хлеба, не выдерживает этого тяжкого испытания и немедленно, тут же, оставляет след на скатерти. К счастью, Мирон Ефимович занялся каким-то спором с мужем, и мы успеваем незаметно ликвидировать Ванечкину аварию.
Бедный Ванечка… В сахарнице на буфете есть одна крупинка сахара. Не кусочек, а именно крупинка. Бабушка протягивает ее Ванечке. Птица с неожиданным проворством схватывает крупинку и улетает с нею в клетку.
— А почему он не ест здесь, при нас? — разочарованно спрашивает Любочка.
— Боится, наверно, — вдруг отнимем?
— Мы ведь и дали ему, зачем же мы будем отнимать? Какой дурак!
— Он не дурак, — серьезно объясняет Костик. — Просто он птица…
И, помолчав немного, Костик вдруг вспоминает, обращаясь главным образом ко мне:
— Мы сегодня ходили с Марь Фёдной за папиным пайком в КУБУ (КУБУ — Комиссия по улучшению быта ученых). И там одному старенькому профессору не хватило конфеток. Вот этих самых — лампусье. Служащая ему сказала: «Кончились сегодня конфеты, — приходите завтра…» Мама, он закричал, старичок этот! Громко закричал, в голос: «Стыдно вам! Я живу на другом конце города… Вы меня, старого ученого, брыкаете на голодную смерть!» И, мама, он заплакал…
Я даже не поправляю «брыкаете» на «обрекаете». Не до этого!