Суд присяжных
Шрифт:
Малыш Луи размышлял, насколько это было возможно после бессонной ночи и выпитого виски, к которому он не привык. Лучше всего на несколько дней исчезнуть, подумал он, чтобы Жэн с компанией потеряли его из виду.
Узнав, что на Ле-Фарле скоро пойдет «мишленка» [2] , он решил съездить к матери, с которой не виделся полгода.
Для него, как и для многих других, побережье от Марселя до Ниццы и Монте-Карло представлялось огромным бульваром, изъезженным машинами, автобусами и «мишленками», в которые
2
Безрельсовый поезд на колесах с пневматическими шинами фирмы «Мишлен».
Он выпил кофе с двумя рогаликами, но потом так никогда и не вспомнил, в каком это было баре. Он сумел только ответить на вопрос присяжных, что из внутреннего помещения несло столярным клеем и что хозяин был насупленный коренастый брюнет.
Почему бы ему не дать телеграмму Констанс? Он подошел к вокзальному телеграфу и стал прилежно выводить буквы, делая немало ошибок: ведь Малыш Луи не окончил школы.
«Вынужден ненадолго уехать делам вернусь через три дня Луи».
Когда его потом, на суде, спросили, не заметил ли он чего-нибудь необычного, и он ответил, что нет, председатель торжествующе заявил: странно, что подсудимый не обратил внимания на непредвиденную восьмиминутную остановку, происшедшую из-за аварии за первым поворотом после Сент-Максима.
Его это ничуть не поразило. Как раз в те минуты он зачитался в газете продолжением романа, начала которого не знал и никогда не узнал конца. Он и не глядя в окна инстинктивно почувствовал, что находится в Каркеране.
Ла-Фарле был отсюда недалеко, на полпути между Каркераном и Ле-Праде, по правую руку, там, где, проходя по засушливой равнине, видишь только темную зелень виноградников на красноватой земле да еще время от времени попадается хибарка, которая в раскаленном зноем воздухе кажется мухой, попавшей в сироп.
Дом старого Дютто, иначе говоря — дом его матери, стоял на отшибе, и он пошел кратчайшим путем, по тропинке, окаймленной тростником, где трещали цикады. Он издали узнал человека, с которым когда-то был знаком по школе: кряжистый малый, уже располневший, проехал мимо него на телеге. Малыш Луи не поздоровался с ним, а тот либо его не заметил, либо, задремав под стук колес, принял за обычного прохожего.
Нужно было пересечь еще один виноградник. Как всегда, он подошел к дому со двора. Следовало соблюдать осторожность: перед тем как войти — разведать, в каком настроении Дютто. Над лоханью склонилась знакомая фигура. Черная крестьянская юбка с подоткнутым подолом.
Ниже колен красные тесемки, которыми подвязаны чулки.
— Ма… — окликнул он.
Женщина обернулась, прищурив от солнца глаза, и сразу спросила:
— Зачем явился?
— Ни за чем. Просто так. Пришел проведать тебя.
— Подумать только, в такой час…
Она позволила сыну поцеловать себя в лоб, но по-прежнему смотрела на него недоверчиво:
— Бьюсь об заклад, ты опять что-то натворил.
— Да нет же! Просто был поблизости и подумал…
— Ты, верно, подумал, что можно будет перехватить у меня сотню. Самое времечко! Дютто, кажись, вот-вот отдаст богу душу, а я так и не узнала, составил ли он завещание. Такой подлюга…
— А где он?
— В доме. Можешь заглянуть в окно.
— А он не разорется?
— Да что ты! Ему нынче и рта не раскрыть.
Луи приоткрыл окно. Как раз напротив на высокой деревенской кровати лежал старик с открытыми глазами и слюнявым ртом, а вокруг его головы вился рой синих мух. В комнате стоял отвратительный запах, как от прокисшего молока.
— Не бойсь! Он тебя даже не узнает. Он уже десять дней все равно как живой труп.
У нее всегда был визгливый голос, и будь Дютто в сознании, он все бы услышал.
— Ма, а ты врача звала?
— В первый день. Он спросил, хочу ли я отправить его в больницу. Я не захотела. Никогда ведь не знаешь…
Малыша Луи окружили куры, такие же длинноногие, как те, которые копошились в этом дворе, когда он еще был малышом. Старуха отжала тряпки и, насилу выпрямившись, похожая на изношенный механизм, направилась к дому.
— Ты сытый? — спросила она.
— Нет.
— Где лежит хлеб, ты знаешь. А в шкафу соленая рыбешка.
Нигде с такой остротой не ощущаешь бедность, как в этой хибаре, хотя она и была окружена виноградниками с набухшими гроздьями. Все ставни были закрыты, некоторые даже заколочены — так здесь боялись света. Котята, смахивающие на больших крыс, разбежались при появлении Малыша.
— Сестру-то хоть видел?
— Давненько.
— Чем ты занимаешься, я не спрашиваю. Путного от тебя не дождешься.
Малыш Луи ничего не ответил, но ему сразу стало не по себе. Еду он приготовил сам. Он не помнил, чтобы здесь, как у других, садились за стол вместе; в этом доме, где каждый гнул свое, так ненавидели друг друга, что, слушая скандалы, можно было принять его обитателей за умалишенных.
Ссоры и сейчас было не избежать. А из-за чего?
Это даже трудно объяснить. Старуха бросила такую фразу:
— Подумать только, как это ты унюхал!
— Что унюхал?
— Да что Дютто помирает. Тебя сразу же принесло, да только ты прикидываешься, что денег тебе не надо.
— Поверь, я…
— А я знаю тебя как облупленного. Как заведутся у меня гроши, так ты тут как тут и станешь мне опять грозить, как делывал в четырнадцать лет.
У нее была удивительная память на такого рода вещи.
Она не забывала ни одного проступка сына, помнила даже, когда это произошло, дату, погоду, все мелочи.
История, о которой она вспомнила, могла показаться и драматической и забавной. В то время в Тулоне начали крутить первые американские фильмы, и Малыш Луи добирался в город, цепляясь за кузов грузовиков. Он и его товарищи только и знали, что играть в бандитов, и каждый таскал в кармане черную тряпку, которая могла сойти за маску.
И вот однажды Луи полусерьезно-полушутя появился в такой маске у матери в комнате, когда та одевалась, и приказал:
— Гони пять франков! Пять франков, или стрелять буду.