Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Но терпение может стать и твоим оружием. Когда у тебя ничего больше не остается. Никаких других возможностей. Только терпение. Твоя последняя надежда, твой слабый щит.
Терпи!
Терпи!
Терпи, казак, атаманом будешь! Атаман — туман… «Наша доля туманом повита».
А может, терпение должно бы идти об руку с состраданием? Вспомни сестричек в том, первом после медсанбата, госпитале. ППГ. Передвижной полевой госпиталь. Он и впрямь двигался. Вслед за наступающими частями. В каменном школьном здании осталась лишь часть обслуживающего персонала. Ждали машин. Но они не подошли вовремя, пришлось принимать раненых. Носилки ставили
— Что вы так?.. — тихо пожалел ее. — Нас много… Так вас надолго не хватит.
Она беспечно тряхнула своими заплетенными косками, будто не поняла его или не хотела понять. Захлопотала. Учила пить из поильника. Бережно наклоняла носочек, так что ни одна капля не пролилась. Ни на подбородок. Ни на грудь. Не запомнилось даже лицо ее. Виделось, как в тумане. Что-то доброе, кругленькое, щебечущее… Долгой жизни тебе, милая девчушечка!
В новом эвакогоспитале Алексей находился вторые сутки. Так он теперь передвигался. Из одного госпиталя в другой. Как в старину на перекладных.
Когда вносили, увидел двухъярусные, уходящие вдаль нары. Вверху над ним кто-то ворочался, стонал. Стояки скрипели, как бесприютные деревья под ветром.
На матрасе, набитом сеном, лежал почти голый. Простыня закрывала до пояса. Все тело горело, словно обожженное. Притронуться невозможно было. Тотчас взвивалась боль, словно подстегнутая. Все меркло. И вновь его бросало во мглу, в одиночество…
«Меня тащит время в бред. Провожу я время в бреде. Почему «бреде», надо «в бреду». Пусть будет так: «Как в тумане бреду в бреду…»
Ладошкой тронули влажноватый лоб. Сестра с приподнятым, наполненным шприцем. С трудом выбираясь на свет, спросил:
— Это не… морфий?
— Пантопон… — успокоительно, как показалось, ответила сестра.
Морфия страшился… Наслушался солдатских рассказов про то, как в полевых госпиталях кололи морфий то ли по сердобольности, то ли чтобы избавиться от тяжких криков; потом оказывалось: вырабатывалась привычка, бедолага уже не владел собой, кричал, молил, плакал, чтобы укололи, иначе умрет. На всю жизнь оставалось такое. Морфинисты, наркоманы. Избави боже от такой судьбы. Алексей готов был переносить все, никакого морфия не надо ему. Терпеть до последнего. И в этой своей готовности видел еще одну надежду на то, что выстоит, встанет, пойдет.
Алексея качнуло. Откуда-то издали подошла зеленовато-желтая волна, мягко окутала его и понесла. В каком-то невесомом прозрачном тумане. Тело его, налитое свинцово-ноющей тяжестью, словно теряло свой вес. Боль отступала, задавленно ныла.
«Вот какое бывает лекарство!» — с придушенным ликованием подумал Алексей.
Его втягивало в странный цветной мир. То ли явь, то ли сон, то ли воспоминания, ставшие надеждой.
Он видел себя маленьким, голым, у моря, на горячем песке, и рядом загорелую маму в цветастом сарафане, вытряхивавшую из туфли песок. И тут же, вполне осознанно, прикидывал, как он сразу же после госпиталя — к морю. Он знал, куда именно. В рыбацкую станицу Голубицкую. Возле родного Темрюка. К низким домикам рыбацкой бригады.
Растянуться на песке возле просмоленной, сохнущей на солнце байды или в тень под палатку, хлопающую на высоких кольях. И чтобы солоноватое свежее дыхание моря чуть
Впервые после ранения, словно въявь, увидел Ольгу Николаевну. Бежала к нему по песку, завивалось платье между ног, в руках босоножки. Но глаза почему-то блеклые, слепые, невидящие…
И вновь накатывалось туманно-легкое, зеленовато-желтое.
Теперь уже, казалось Алексею, можно будет выдержать все. Укрощенная боль ныла, придавленно скулила в глубинах. Значит, есть лекарство, которое может помочь, облегчить, и, видимо, оно безвредное, раз его так решительно назначил врач. Вот оно, истинное сострадание!
А как он плохо подумал об этом враче поначалу. Писателем себя вообразил. Отгадчиком человеческих душ. Вот и доверяй первому впечатлению!
Пантопон! Пантопон! Надо запомнить, не забыть.
И когда его готовили к отправке самолетом в новый фронтовой госпиталь и боль вновь подступила, яростно напомнила о себе, он тут же торопливо попросил сестру:
— Уколите, пожалуйста, пантопон.
Дежурная сестра, уже другая, не вчерашняя, с морщинами у глаз, как-то странно взглянула на Алексея, хотела, видимо, что-то сказать, но ее громко окликнул все тот же врач с рыжими усиками; закатанные до локтей рукава халата открывали волосатые бугристые руки — он подписывал у столика бумаги. Сестра что-то сказала врачу, он, приподнявшись со стула, глянул в сторону Ялового, разрешающе махнул рукой.
И вновь ему помогали, спасали от боли. И вновь он был в желтовато-зеленом тумане. Между явью и сном. В тихом блаженном освобождении. И тогда, когда, подпрыгивая на корнях, ныряя в выбоины лесной дороги, разбитый автобус мчал его на полевой аэродром, и когда его торопливо грузили в самолет. Обычный «кукурузник». Работяга У-2. На таком он как-то летел к передовой. Надо было срочно попасть в морскую стрелковую бригаду: готовился ночной разведывательный бой. Дорога была непроезжей. Летчик в черном шлеме настороженно вертел головой: опасался до предела, видны были залитые озерцами, словно перепаханные колеями, дороги, кое-где ревели танки, тягачи волокли автомашины с грузами.
На дивизионной площадке самолет не приняли, все развезло, пришлось возвращаться. Весь путь к передовой Алексей проделал вновь пешком. Не без иронии сопоставляя скорость пешехода и самолета, букашки и человека.
Теперь ему надлежало вновь лететь. Второй раз в жизни. Поначалу никак не мог сообразить, как его поместят в этот самолет. Там всего и было два места. Усадить-то его нельзя. Но легким беспокойством все и закончилось. Его прямо на носилках сунули в подвесную люльку. «Как в гроб», — мрачно пошутилось. Самолет заревел, запрыгал на неровном поле, трясло так, словно на части разваливались и машина, и он, Алексей. Вновь не без благодарности подумал о докторе, который помог ему лекарством.
Он был все в том же желтовато-зеленом туманце и тогда, когда сели в подступившей грозовой тьме. Через край черного взлохмаченного неба жиганула молния, грохнуло так, будто недалеко рванул тяжелый снаряд. Дождевая капля ударила по лицу. Измученный Алексей слизнул ее, и чувство свежести долго не оставляло его.
В провонявшем бензином автобусе вновь начало его ломать, рвать. Боль вонзалась в одно место, в другое. Начала закручивать, дергать.
И он уже в госпитале, в приемном покое, опять попросил сделать ему укол. Высокая сестра с худым, рано постаревшим лицом враждебно посмотрела на него. Отрубила: