Судьба кочевых обществ в индустриальном и постиндустриальном мире

Кочевые народы и их образ жизни, их хозяйство и социальный строй неоднократно становились предметом исследования в гуманитарных науках. По данным вопросам накоплен весьма внушительный материал как в отечественной, так и в мировой историографии. История становления номадизма начиная с эпохи бронзы, перипетии жизни кочевых народов, включая особенности их взаимодействия с иными цивилизациями и обществами вплоть до периода модернизации в разных регионах мира, основательно исследованы. Отмечалось, в частности, то обстоятельство, что до начала нового времени кочевники-номады во взаимоотношениях с соседними оседлыми народами и их государствами нередко имели преимущества, обусловленные такими факторами, как мобильность и четко отлаженная военная организация, легкость перехода от мирного состояния к военному. Все это часто определяло подчинение оседлых обществ кочевыми, завоевание или установление даннических отношений. Однако с переходом к эпохе модернизации оседлых народов соотношение сил принципиально изменилось, технический прогресс, включая развитие военной техники и вооружений, стал основанием для полного превосходства оседлых цивилизаций и государств над кочевыми соседями [1] . С этого времени кочевники должны

были или продолжать вести традиционный образ жизни, по сути консервируя систему натурального жизнеобеспечения с эпизодическими лишь выходами для обмена части продукта на промышленно-ремесленные изделия, или перестраивать хозяйство с ориентацией на обменные отношения с экономикой модерна, так или иначе вписываясь в систему связей индустриально-торговой цивилизации.

Результаты такой интеграции оказывались весьма различными [2] . Тем не менее, в ряде регионов Евразии и Африки, отличающихся аридным климатом, как и на субарктическом севере, в пустынных пространствах тундры, где концентрация населения, занятого современными видами хозяйства, затруднена из-за отсутствия прочных коммуникаций и суровости природной среды, население с подвижным образом жизни продолжало существовать.

Возникает закономерный вопрос: как с культурно-исторической точки зрения оценивать подобные реликты номадизма? Суть ли они пережиточное явление в развитии человеческой цивилизации или же их можно считать продуктом трансформации кочевого хозяйства в экономических условиях эпохи модерна? Представляется, что однозначного ответа на этот вопрос даже по отношению к уже в целом завершившейся стадии модернизации все же не существует: уж слишком разными оказались условия бытия и функционирования обществ кочевников в разных регионах мира. Тем более неясны перспективы выживания кочевых народов путем их интеграции в современную постиндустриальную цивилизацию, когда все страны и народы в той или иной степени перестраивают основы своего бытия под некие общие для человечества правила и институции глобального характера.

Конечно, от того, насколько адекватно реалиям окажется встраивание каждого народа и государства в новую складывающуюся систему жизнедеятельности, будут зависеть перспективы воспроизводства народа или страны. Но в отношении кочевников эта перестройка во всей полноте ставит вопрос о том, смогут ли они не только вписаться в формируемую новую систему адаптации человечества в среде обитания, но и выработать такие механизмы своей адаптации, которые позволят им воспроизводить себя как культурно-исторические феномены. Ведь кочевые общества, сохраняя мобильность хозяйственной жизни и быта, в немалой степени продолжали и продолжают опираться как на отработанные веками способы и приемы взаимоотношений с природной средой, так и на особый характер социальных связей. Насколько эти основания жизнедеятельности смогут сочетаться или уживаться с информационно-техногенной спецификой функционирования постиндустриального общества – вопрос открытый. Тем не менее, он не только имеет право на существование, но и должен быть в полной мере поставлен социальными науками.

Очевидно, что поиски ответа на такие сложнейшие вопросы следует начинать с анализа перестройки (или адаптации) кочевых народов и их способов хозяйствования к новым обстоятельствам их бытия. В особенности новыми, связанными не только с вступлением человечества в стадию постмодерна, но и с принципиальной сменой политического строя и организационных форм хозяйственной жизни, эти процессы выглядят для кочевников прошлого и настоящего, живших в странах социалистического лагеря (СССР, Монголия). Поэтому совершенно закономерен интерес этнологов и антропологов к тем переменам в сфере жизнедеятельности народов, занятых подвижным скотоводством, в таких районах России как Тува, Бурятия, тундры севера Западной Сибири и Чукотки, Казахстан, Киргизия и Монголия. Этим темам были посвящены специальные разделы ряда профессиональных журналов: «Этнографического обозрения», «Вестника антропологии», «Сибирских исторических исследований» и других, в которых выступили крупнейшие отечественные и зарубежные исследователи кочевых культур (Н. Н. Крадин, А. В. Головнев, А. М. Хазанов и другие) [3] . Среди них можно выделить подборку материалов в № 2 «Этнографического обозрения» за 2016 г. под редакцией А. М. Хазанова, фактический итог которым редактор подвел в «Вестнике антропологии» на следующий год.

Итоговая публикация А. М. Хазанова справедливо призывает специалистов по номадизму к дискуссии о будущем кочевничества и его носителей в современных условиях. К чести автора, он не уклоняется от многих спорных и весьма острых с социально-политической точки зрения суждений и оценок, понимая, что неизбежно может вызвать возражения и критику со стороны коллег-антропологов. Так как объектами аналитических материалов о судьбах подвижного скотоводства и занятого им населения в названных выше публикациях стали пост-социалистические общества России и сопредельных с ней государств, то закономерным представляется сопоставление специфики организации производства при социализме и изменений в этой сфере за пару десятилетий после социализма. И авторы материалов по отдельным регионам и народам, и итоговый анализ А. М. Хазанова точно отражают ключевые проблемы и сложности перемен. Среди них, в частности, возникшие противоречия между «пережиточными» формами коллективной организации хозяйства и производства (разного рода кооперативами) и новыми частными скотоводческими хозяйствами фермерского типа, отсутствие четких законов и правил владения и пользования пастбищами, несоответствие ценовой конъюнктуры между продукцией животноводства и целым рядом необходимых производителю промышленных товаров, что часто делает производство убыточным, бюрократические сложности взаимоотношений животноводов с местными властями, социально-имущественное расслоение и уже возникшие диспропорции и противоречия между богатыми и бедными скотовладельцами, между хозяевами и наемными пастухами, и многое другое.

Если же коротко резюмировать позицию А. М. Хазанова по кругу вынесенных на обсуждение проблем, то его мнение сводится в основных чертах к тому, что социалистический вариант организации жизни кочевых народов с хозяйственно-экономической точки зрения был неэффективен и экстенсивен, отличался низкой производительностью и громоздкой формой организации, ограничивавшей как мобильность, так и социальный и хозяйственный прогресс. Поэтому, по его мнению, единственным перспективным вариантом развития хозяйства населения аридных и субарктических районов остается частное хозяйство фермерского типа, эта форма не имеет альтернативы. При этом автор хорошо понимает, о чем честно и открыто говорит, что этот вариант не может быть благоприятен для всего населения, успешными будет только часть хозяев, остальных же ждет обнищание и участь наемных рабочих или переселение в города. Для облегчения участи последних государству необходимо создать систему профессиональной ориентации на иные, не традиционные, виды труда.

По убеждению автора, мотивы антропологов и этнологов, ратующих за сохранение и поддержание традиционных культур номадов, не учитывают реального значения рыночных механизмов современного общества, которым сопротивляться бессмысленно и, в сущности, вредно для самого населения, хотя такая позиция чаще всего объясняется самыми добрыми побуждениями. На деле же максимальное приобщение к современной цивилизации также безальтернативно. А традицию нельзя понимать как нечто неизменное и застывшее, она постоянно развивается.

С замечанием относительно подвижности и изменчивости традиции, на мой взгляд, нельзя не согласиться. Но ряд других положений анализа А. М. Хазанова нуждается в обсуждении. Наиболее спорным мне представляется тезис о безальтернативности рыночной экономики и ее механизмов. Особенно применительно к обществам номадов. И совсем не потому, что я выступаю в данном случае как бы с позиции принципиального анти-рыночника, но потому только, что, по моему глубокому убеждению, человечество как феномен природы вообще не смогло бы возникнуть и существовать на земле (да и до сих пор не может) без поисков альтернативы условиям существования и способам адаптации к ним. Альтернатива, только и прежде всего она, помогла привести к рождению человеческой цивилизации и ее прогрессивному развитию. И какими бы эффективными сегодня ни выглядели механизмы рыночной экономики, если человечество на том остановится, большой вопрос, сможет ли оно развиваться далее и сохранится ли вообще. Но это – самое общее соображение. Чтобы лучше понять альтернативы для кочевников, надо более внимательно посмотреть на действительно не всегда и не везде эффективную систему жизни кочевников при социализме, и оценить все же ее значение для их истории в ХХ веке.

Мне уже приходилось отмечать, что опыты включения кочевого хозяйства в рыночные отношения у разных народов Российской империи, которых в ХIХ и начале ХХ в. было немало, имели довольно противоречивые результаты с точки зрения перспектив функционирования некоторых из них как культурно-исторических феноменов. С одной стороны, социально-имущественное расслоение дало возможность более зажиточной части получать современное профессиональное образование и благополучно включаться в сферу интеллектуальных высоко квалифицированных занятий. Но одновременно на другом полюсе обнищание нередко приводило большую часть народа к люмпенизации, а порой и полной деэтнизации. Чем бы эти тенденции завершились – вопрос открытый, произошла социалистическая революция, прервавшая незавершенный процесс. Можно только предполагать, опираясь на известные в мире случаи, когда подобные процессы шли естественным путем, что, возможно, могла бы произойти профессионализация национальной культуры и социально-демографической структуры, свойственная процессам модернизации, в среде некоторых из таких народов. Однако при таком развитии было бы фактически неизбежно исчезновение номадизма как образа жизни народа. Но возможен и другой вариант, когда социальная поляризация нередко приводит к постепенной и довольно естественной ассимиляции в иноэтничной среде обоих социальных полюсов общества. В таких случаях всё обычно зависит от развитости национально-этнических форм социальной инфраструктуры и степени функциональной потребности разных слоев общества в образовании и культуре не фольклорного, а профессионального уровня.

После социалистической революции первый вариант развития, естественно, был исключен. Не стал развиваться и второй (во всяком случае, в полной мере, хотя межэтническая маргинальность у части бывших кочевников нередко имела место). Возникает вопрос, какая же альтернатива включения кочевых народов в общество модерна осуществилась в результате при строительстве социализма. А то, что советская власть сознательно ставила задачу форсированной модернизации страны – несомненно. Правящая партия прекрасно отдавала себе отчет в том, что иного пути у страны нет, иначе страна исчезнет. И поначалу форсирование процесса индустриализации нередко оборачивалось рядом грубых ошибок в социальной политике, которые порой вели к трагическим последствиям. Среди них можно назвать недостаточно продуманную линию перевода кочевников на оседлость и принудительное обобществление скота. Для казахов это принесло огромные и невосполнимые потери. А среди ненцев вызвало упорное сопротивление, вплоть до восстаний, с жестокостью подавленных.