Судьба по-русски
Шрифт:
В это время нас обгонял трамвай.
— Ты что сейчас слышишь? — обратился ко мне композитор.
— Стук колес, звонок, — ответил я, озадаченный вопросом.
— Вот видишь, как мало… — Василий Павлович не договорил и на какой-то миг ушел в себя. Потом, выщелкивая большим и средним пальцами ритм, напел: «Ди-ди, ди-ди, та-та-та та-та-та…»
Получилась прелестная мелодия. Конечно, она тут же пропала в шуме ростовской улицы. Но композитор услышал ее даже в совсем не музыкальных звуках, которые издавал проходящий мимо нас трамвай… Услышал,
Вот почему в моей работе мне так нужен композитор, которому я мог бы объяснить то, что звучит во мне, тот «хаос», а на самом деле — мое мелодическое представление о роли или фильме… И это очень трудно — объяснить то, что я хочу.
Из письма М.П.Мусоргского: «…если звуковое выражение человеческой мысли и чувства простым говоромверно воспроизведено у меня в музыке и это музыкально-художественно, то дело в шляпе».
Магическое «простым говором»— самое, на мой взгляд, сложное в искусстве. «Простым» — вовсе не значит облегченным, простецким, а вот «говором» — значит народным, то есть доступным широким массам слушателей, зрителей. Такое звучание музыки — часть меня самого, так как родился я и рос в окружении народной музыки, народных песен.
И вот когда я начинал очередной фильм, передо мной встал непростой вопрос: кому из композиторов довериться? Кому я могу сказать: «На, возьми собранные в моей душе пока еще неясные мне самому интонации, услышанное мною пенье птиц, шелест трав, журчание ручейков… Возьми и выстрой в ряд, облеки в гармонию, в мелодию и отдай взятое от меня, но сочиненное тобой в мой фильм».
Таким композитором стал для меня Евгений Николаевич Птичкин. Не знаю, ходил ли он, как я, в детстве босиком по земле или нет, но уверен, что чувствовал он ее всем своим существом. Я понял, что Птичкин — мой композитор.
Это совсем не значит, что работалось нам всегда легко, как было, например, с песней «Сладка ягода» к «Любви земной»: вечером я нагрузил Птичкина своим «хаосом», а в пять утра он мне ее уже спел по телефону. Через неделю-две она уже пелась везде и всюду.
Кстати, из-за этого мы с ним крепко поссорились. Представьте себе: фильм еще не снят, а песня уже звучит во всех ресторанах, ее горланят пьяными голосами в застольях…
— Как могло такое случиться, Женя? — неистовствовал я.
— Понимаешь… Ольга Воронец попросила у меня разрешения исполнить эту песню один раз по радио… Понимаешь — один раз… Ну и…
— А ты понимаешь, что фильм выйдет уже со старой, затертой песней?!! — не унимался я.
Так, кстати, и случилось. Песня «вышла в люди» раньше фильма и без имен авторов — Роберта Рождественского и Евгения Птичкина. А может, именно в этом и счастье ее создателей?! Песня-то стала народной…
Гораздо труднее работалось нам с Евгением Птичкиным, когда пришел черед фильма «Судьба» — продолжения «Любви земной»…
Роберт Рождественский прочел сценарий, позвонил мне:
— С-слушай, с-старик, драматургия волнует — фактура по-народному крепкая. Но… Хоть убей, не могу понять — где и зачем нужна песня… Надо встретиться…
С Евгением Птичкиным мы поехали к Рождественскому — на дачу, в Переделкино. Уселись втроем в тени развесистой яблони за стол, сервированный милой женой поэта Аллочкой для чаепития, — самовар, чашки…
Композитор вытащил из портфеля бутылку «Столичной». Осторожно поглядывая на крыльцо дома, торопливо наполнил чайные чашки… И тут как тут — Алла с тортом…
— Это так, для маленького вдохновения, — заискивающе объяснял Птичкин.
— Роба!.. — Алла перевела недовольный взгляд на мужа. — Ты еще вчера хорошо вдохновился!..
Но водка под торт прошла, слава Богу, без противности.
— Давай, с-старик, выворачивай душу. Чего ты от нас хочешь? — спросил Рождественский.
— Двое любящих в вынужденной разлуке, — начал я. — Он (Брюханов, его сыграл Юрий Яковлев) в партизанском отряде. Она (Валерия Заклунная) в заложницах у немцев. При всех тяжких испытаниях они думают друг о друге… Вот в этом «думают» и есть музыка… Вернее, песня…
— Ну, это только сюжет, — буркнул Роберт.
— Представь! На экране война, разруха, пожары, виселицы, голод, дым, грязь. И над всем этим адом — песня любви, песня щемящей нежности. Нежности! Чистоты!..
К нам снова подошла Алла. Поставила тарелки с лучком, сальцем, огурчиками, сыром… И граненые стопки….
— Женя, — это она обратилась ко мне, — вы им о нежности, а они водку из чашек лакают. Извращенцы несчастные! — Последние слова она произнесла с еле сдерживаемой улыбкой и ушла.
Из стопок «Столичная» прошла уже с приятностью.
— П-продолжай, — хрумкнул малосольным огурчиком Роберт.
Я проигрывал на тему любви этюды, цитировал известные сцены из классики, смеялся, плакал… Напевал мелодии любимых песенников: Фрадкина, Соловьева-Седого, Пахмутовой, Богословского…
Три года ты мне снилась, А встретилась вчера…Я устал, но продолжал ходить вокруг творцов, как тот кот «по цепи кругом». И все убеждал, убеждал… Наконец не выдержал и в досаде, обиде за свое косноязычие заорал:
— Долго я буду перед вами вертеться на пупе?!
Рождественский смотрел на меня не мигая и сказал как бы про себя:
— П-п-пожалуйста, п-п-повертись еще на п-п-пупе…
На этих словах он заикался больше обычного. Очевидно, заволновался, что-то в нем заработало.
— Роба! Дорогой! — почти в отчаянии выкрикнул я. — Я хочу, чтобы между ними, героями, песня была связующим мостиком… Это… Как эхо!.. Я даже знаю, кто будет ее петь, — сказал я и обессиленно сел.