Судьба попугая (География одиночного выстрела - 2)

Курков Андрей Юрьевич

— Пусть чего-нибудь прочитает! — облизывая губы и уставившись на птицу, сказал Акимов и стал ждать.

— Говори, Кузьма! — чуть обернувшись вправо, произнес Марк.

… Клубы дыма, танки, самолеты,

Сломанные надвое мосты,

Конские хвосты, штыки пехоты,

Взрывов ярко-красные кусты.

Людоед бежит во все лопатки,

Снайпер с елки целится в него,

Войско чужестранцев в беспорядке, Солнце видит наше торжество…

— Красивые русские стихи! — сладко произнес урку-емец. — Очень хороши!

Такие добрые, чистые…

— А ты, что ль, не русский? — настороженно посмотрел на Ваплахова партсек.

Мгновенно протрезвев, урку-емец бросил жалостный взгляд на Добрынина.

— Отец у него не русский, а мать русская… — быстро сообразив, в чем дело, проговорил народный контролер.

— А отец кто по нации? — не унимался Акимов. Урку-емец весь сжался, вспомнился ему ужас, который пережил он в Кремле. Неужели это может повториться?

— С Севера отец… эвенк, кажется… Я его и не видел никогда… — пробормотал Ваплахов.

— Я однажды с эвенком познакомился! — неожиданно громко сказал Марк Иванов. — В Азербайджане было. Смешной такой… Маленький, узкоглазый. Он мне свою песню пел…

Теперь все внимательно слушали артиста, которого словно прорвало, видно, выпил он достаточно для того, чтобы смело разговаривать, не видя своих собеседников.

— И что, на своем языке песню пел? — поинтересовался Акимов.

— Да. На эвенкийском. Красивая тоже песня была, душевная. Ничего не понятно, но так все по-человечески звучало. Я даже думал Кузьму этой песне обучить, но трудное это дело…

— И правильно, — вставил Парлахов. — Зачем птице нерусская песня?! Кто ее поймет? А так вот люди стихи слушают, плачут, переживают. А что толку, если б сегодня, скажем, попугай какие-нибудь эвенкийские стихи прочитал… или там урку-емецкие? А?

Ваплахов снова весь напрягся, украдкой посмотрев на Парлахова. Страшно стало урку-емцу, снова Москва вспомнилась. Глянул он и на Добрынина. Был ему теперь этот русскийчеловек роднее отца.

— Слушай, Митрий, —обратился партсек к Ваплахову. — А ты спой какую эвенскую песню, если помнишь? А?Голос Акимова был в этот раз вполне дружелюбен.

И решил Дмитрий припомнить что-нибудь. Из эвенских любил он песню про раненого медведя, но песня эта была довольно грустная.

— Ну давай! — поторопил Акимов. Ваплахов запел. Негромко и с чувством. Парлахов пригнул голову и пристально смотрел в глаза урку-емцу. Страх промелькнул в его глазах, и урку-емец это заметил.

Собравшиеся за столом замерли, слушая песню. Марк на ощупь снял попугая с плеча и опустил его на стол перед собою.

Попугай тоже смотрел на урку-емца. Когда Ваплахов допел, над столом зависла тишина. Длилась она несколько минут, пока кто-то не вздохнул тяжело.

— А о чем хоть это ты пел? —спросил Акимов.

— Это про раненого медведя… — объяснил урку-емец. — Однажды охотник ранил медведя и отпустил его. Раненный

медведь вернулся к себе в берлогу, облизал своих медвежат и умер. А его дух Осуи той же ночью пришел к дому охотника и раскрыл окна и двери. К утру и охотник, и его жена, и двое детей замерзли. После этого дух Осуи успокоился и ушел в долину Байтын…

— Страшная песня… — проговорил Марк Иванов. — Просто страшная!

И мотнул головою, словно прогоняя видение.

— И места страшные, — добавил Добрынин. — Я там был… Сколько там наших замерзло… Жутко вспоминать.

Снова сумрачное молчание повисло над столом, но в этот раз тишину нарушила бабка Пилипчук.

— Че, чай нести? — крикнула она от печи.

— Давай! — скомандовал ей партсек, — Да-а… — выдохнул тяжело Парлахов. — А ведь действительно, сколько наша Родина сыновей потеряла! Лучшие люди… Ай…

Напряжение снова разрядила бабка Пилипчук. Не слушая, о чем за столом говорят, она суетливо поставила напротив каждого по железной кружке и стала обходить всех по очереди с блестящим медным чайником.

Попугай, увидев пар над кружкой своего хозяина, подошел к кружке и прильнул к ней боком. Видимо, захотел погреться.

Глава 26

Майский дождь лил за окном, а директор школы Банов сидел в своем кабинете и пил чай. Пил чай и просматривал принесенную на утверждение завучем Кушнеренко внеклассную программу школы. Взгляд пробегал по сухим рубленым строчкам: «посещение кинотеатра», «посещение музея», «встреча с первым колхозником» и тому подобное. Вдруг одна строчка привлекла к себе внимание директора.

— «Посещение Мавзолея», — прочитал Банов, и губы его скривились.

Отложил программу и задумался. Кремлевского Мечтателя вспомнил, пропавшего друга своего — Карповича — вспомнил, и об оставленном на холме внизу портфеле вспомнилось ему тоже. Заиграл пальцами по столу, занервничал.

На окно посмотрел. Потом на календарь на стене.

Глотнул из кружки под остывшего чаю.

Какая-то сила переворачивала его мысли и заставляла одну и ту же мысль теребить ум по нескольку раз.

«Надо спуститься за портфелем! — заунывно повторяла эта мысль. — Может, там и Карповича найдешь! Может, он там остался…» Чтобы как-то совладать с собой и с мыслями своими стукнул Банов кулаком по столу, посмотрел на часы и встал решительно из-за стола.

Набросил темно-синий плащ-палатку и, никому ничего не говоря, не расписавшись на внеклассной программе, вышел из кабинета.

Дождь лил беспрестанно, по-ударному.

В Даевом переулке было безлюдно, и даже машины не ездили. Но когда вышел Банов на Сретенку, то там уже и люди появились, и машины. Пришлось идти, прижимаясь к стенкам домов, чтобы брызги и грязь, летевшие из-под колес машин, не попадали на плащ-палатку.