Судьба советского офицера
Шрифт:
И как тут было не увидеть высшей правды: действительно, откуда всё берётся – разум, зрение, слух, осязание в тёплом комочке жизни, который появляется на свет. Уж не сильные ли мира сего в него всё это вкладывают, как в банк?! Нет, эти «сильные» только отнимают у человека всё, что можно отнять. Так откуда же сама жизнь? Стоит человеку задуматься, и он начинает понимать, что вовсе не имеет значения, на каком месяце беременности убит человек. Душа приходит не в какой-то месяц. Она приходит в ту самую малую капельку жизни, которая образуется при слиянии мужчины и женщины. Она освящена Богом. И как же важно, чтобы это слияние не произошло до того, как оно, слияние это, тоже освящено Богом. Этого не понимали и не знали те, кто жил в годы, которые были для людей лучше, чем годы демократии и в материальном и в моральном смысле. Но они были безбожными, – те годы – а потому калечили души людей в главном, в самой системе продолжения человеческого рода. И, всё же те времена были честнее хотя бы тем, что религия отрицалась открыто. При демократии же – двойные стандарты – с одной стороны, Церковь будто и не преследуется, но законы зачастую принимаются антицерковные. И убийство младенцев во чреве дозволено, и одной особи, претендующей на принадлежность к мужскому полу, дозволено выполнять роль процедурной клизмы в отношении другой особи, тоже имеющей внешний облик, напоминающий мужчину.
Бабушка тогда поведала очень многое, сокрушаясь, что не поведала раньше. Поведала она и о том, что первый мужчина, согласно учению церкви, становится генетическим отцом для всех последующих детей женщины, а потому тот, кто женится на женщине, побывавшей уже в интимной близости с другим мужчиной, должен быть готов, что дети будут не в деда, не в отца, а в проезжего молодца. Катя часто потом думала о том, что услышала от бабушки. А вскоре после того бурного разговора с бабушкой удалось узнать, что Дима не пропал, что он «направлен для выполнения интернационального долга в горячую точку…».
Удивляло только то, что не было от него писем. Писать то оттуда, наверное, можно было. Но он воевал, и это меняло дело. Даже отец сменил гнев на милость. Но однажды пришёл со службы мрачным. Долго молчал, но Катя чувствовала, что ему есть что сказать именно ей. Наконец, заговорил и поведал о том, что в госпиталь поступила партия раненых «оттуда». Он умолчал о том, как и почему зашёл разговор с одним из раненых офицеров. Просто в этом разговоре отец упомянул, что где-то служит «там» некий Дима Теремрин, которого он хорошо знает.
– Теремрин! – воскликнул офицер, – Так ведь я служил в его батальоне. Он был моим комбатом. Но, – и он, сделав паузу, сокрушенно покачав головой. – На моих глазах его… В общем, наповал. А следом и меня ранило.
Не знал рассказавший всё это офицер, а потому не узнал отец Кати, и не узнала она сама, что в первую минуту Теремрина действительно сочли убитым. Даже отнесли в сторонку и накрыли плащ-палаткой. А потом, уже после того как Труворова, посчитавшего Теремрина убитым, тоже тяжело ранило, и его срочно эвакуировали с передовой, причём без сознания, решили и Теремрина в минуту затишья перенести туда, куда переносят тех, кому уже нечего делать в госпитале. И вдруг он очнулся. Труворов о том так и не узнал, потому что сам долгое время был без сознания и кочевал из госпиталя в госпиталь, пока не попал на операционный стол к Владимиру Александровичу. Не узнала и Катя о том, что Теремрин жив, что он только ранен, хотя и очень тяжело, не узнала потому, что он долгое время не только писать, но даже разговаривать не мог.
Она глазам своим не поверила, когда увидела его живым и здоровым в санатории. Но это был он, он, именно он. И Труворов тоже, сразу или не сразу – Катя так и не поняла это – узнал его, хотя и видел его «там» всего несколько раз, поскольку прибыл в батальон незадолго до рокового боя.
Теремрин же, едва вернувшись из санатория в тот давний и памятный ему год, когда познакомился с Катей, получил приказ немедленно выехать в командировку. Сразу не написал Кате, потому что не знал, как написать, да и хотел разобраться в обстановке. А там из боя в бой.
А потом – ранение, госпитали – сначала один, потом другой, третий… Когда же госпитальные мытарства закончились, отправили на реабилитацию. Но времени прошло столько, что и не знал, как писать. Решил позвонить, когда доберётся до Москвы. Добрался, позвонил и услышал незнакомый женский голос:
– Сегодня Катенька будет поздно. Они с мужем в гостях.
– С мужем? – переспросил Теремрин и от неожиданности не нашёл, что ещё сказать.
– Да… Вы разве не знаете, что Катенька вышла замуж. А кто это говорит?
– Школьный товарищ, – сам не ведая зачем, солгал Теремрин.
И вот встреча через столько лет. Разумеется, он все эти годы даже не подозревал, что их мимолётная ночная близость не прошла бесследно. Конечно, тут можно заметить, что, вступая в близкие отношения с женщиной, мужчина должен предположить подобный поворот. Но всегда ли мы, мужчины, об этом думаем? Не ведая о том, что случилось, Теремрин сделал вывод, что женщины народ ветреный, и особенно доверять их уверениям в чувствах, не следует. Катя же, Екатерина Владимировна, вывод сделала более правильный, и она уже воспитывала своих детей, а в особенности дочку, в соответствии с этими своими выводами.
Глава третья
Синеусов в соседнем купе тоже предавался воспоминаниям. Он хорошо запомнил, как предложил Ирине выпить на брудершафт и протянул наполненный Шампанским бокал, как бокалы, встретившись, тонко звякнули.
– Что теперь надо делать? – спросила Ирина, когда они выпили, держа руки скрещенными.
Синеусов молча потянулся своими губами к её губам, а потом, не отрываясь от неё, он попытался усадить Ирину на кровать, но она осторожно и твёрдо воспротивилась этому. Поцелуй был долгим. Наконец, Ирина села на краешек кровати, а он опустился на стул. Теперь по отношению друг к другу они были и прежними, и уже немножечко другими.
– Мне, кажется, пора, – уняв мелкую дрожь в теле, мягко сказала Ирина, – А то ведь поздно уже…
– Пора-то пора, но одежда вряд ли высохла, – возразил Синеусов.
Ирина все же сходила в ванную комнату, чтобы убедиться в этом.
– Что же делать? – растерянно произнесла она, и тут же спросила с надеждой: – Утюг можно где-то найти?
– Днём можно, но сейчас бытовка закрыта.
К счастью, по телевизору начался, наконец, приличный кинофильм – большая редкость в годы перестройки, и Ирина отвлеклась. Синеусов очень хотел, чтобы она осталась, но он не мог настаивать на этом и надеялся, что всё решится как-то само собой. Он приготовил чай, он угощал её фруктами, сладостями, он всё время старался сделать ей приятное. Тем не менее, Ирина всё-таки решила, что одежда её более или менее подсохла, и быстро добежать в ней до своего санатория вполне можно. Она надела юбку и блузку. Синеусов приготовился её провожать, не смея более удерживать. И тут обратил внимание, что секундная стрелка на его часах стоит на месте. Когда остановились часы, он не знал.
– Надо же, – сказал он, – забыл завести. Который же теперь час?
– И я сегодня часы не взяла. Пойдём скорее.
Они вышли к лифтам. Лифты не работали. И тут Синеусов указал на электронное табло на стене над лифтами. Там часы показывали 0 часов 40 минут.
– Боже мой! – Воскликнула Ирина. – Корпус уже закрыт.
Синеусов и сам был озадачен таким поворотом дел.
– Наш корпус тоже закрыт, и проходная закрыта. В твой санаторий вряд ли достучишься, – перечислял он.
– Может, всё-таки попробуем? – попросила она.