Судьба. Книга 4
Шрифт:
При других обстоятельствах подобная прямолинейность, возможно, заставила бы Черкез-ишана поморщиться. Но он всеми помыслами стремился к Узук, радовался любой возможности хоть немножко приблизиться к строптивой красавице, и поэтому намёк Оразсолтан-эдже пришёлся как нельзя кстати. При всей заинтересованности надо было всё же сохранить мужское достоинство, и Черкез-ишан, делая вид, что принимает «шутку» Оразсолтан-эдже, несколько игриво ответил:
— С удовольствием принимаю ваше предложение, джан-эдже. Теперь неё зависит от вас: поторопите Узукджемал — и хоть завтра будет
— Если бы от пашей торопливости это зависело, мы бы поторопили.
— Есть какие-нибудь препятствия?
— С нашей стороны препятствий нет, ишан-ага.
— С моей — тоже нет. За чем же остановка?
— Ай, откуда нам знать…
— Дочь ваша согласна? Вы с пей говорили об этом?
— Поговорим с дочерью. Согласится. Если начнёт туда-сюда крутить, прикажем немой стать!
— Так, пожалуй, не следует поступать, джан-эдже! — быстро возразил Черкез-ишан, понимая, что подобное сватовство приведёт скорее к обратному результату.
— Сама знаю, не учи! Вам волю дай, так потом не знаешь, в какой кувшин слёзы собирать. Хватит ей мотаться бесприютной да мужские глаза мозолить.
— Нет-нет, джан-эдже, не делайте так! Вы в ней всё желторотого птенца видите, которого из ваших рук отняли, а она уже давно стала взрослой. Я понимаю, у матери есть свои права, свои требования, матери кажется, что она знает каждое движение, каждое желание своего ребёнка. Однако в вопросе любви и замужества случается, что мать и дочь говорят на разных языках, не понимают друг друга. Очень прошу вас не ссориться с Узукджемал и не настаивать на том, против чего она станет возражать.
— Ви, ишан-ага, странные слова ты произносишь, вроде бы и не мужские! — удивилась Оразсолтан-эдже. — Когда молодую лошадь объезжают, её крепко взнуздывают, это уж потом, объезженная, она за тобой без повода ходит.
Ответить Черкез-ишан не успел, так как вернулся Клычли.
— Узнал? — спросил Черкез-ишан.
— Узнал, — немногословно ответил Клычли, болтнул чайником, выцедил оставшийся тёмно-зелёный настой в пиалу, выпил, двигая кадыком.
— Что узнал, говори.
— Всё узнал. Не соврал, в общем, этот… вестник.
— И много наших привезли?
— Есть маленько. Даже сам командир.
— Неужели Берды?
— Да.
— А ещё кто? Дур…
Черкез-ишан оборвал на полуслове, сообразив, наконец, что Клычли не хочет говорить при старухе. Поняла и Оразсолтан-эдже, что разговор не для её ушей. Она заковыляла к дому, бормоча себе под нос: «Опять этот шалтай-болтай Берды объявился… Принесло его на мою голову, не напортил бы чего в святом деле…»
Дождавшись, пока Оразсолтан-эдже скрылась за калиткой, Клычли сказал:
— Неважные дела, даже очень неважные, ишан-ага. Пять человек убитых привезли, раненых чуть ли не вдвое. Командование отрядом принял Дурды. От него пока ещё вестей нет, не вернулся из песков.
— Берды сильно ранен?
— Досталось парню порядком, поваляться придётся.
— Действительно с басмачами Анна-сердара столкнулись?
— По всем данным, нет. Раненые, во всяком случае, утверждают, что на басмачей непохожи.
— Контрабандисты?
— Контрабандный
— Из них кого-нибудь захватили?
— В том-то и дело, что нет. Особое, говорю, контрабандисты — раненых не оставляют. Либо пристреливают, либо те сами стреляются, чтобы в руки к нам не попасть.
— Действительно, что-то новое.
Клычли свернул самокрутку, жадно затянулся, выпустил из ноздрей две толстых струи дыма.
— Новое… Тебе не кажется, Черкез, что здесь не просто контрабанда, что ниточка в Мешхед тянется?
— Имеешь в виду английскую военную миссию?
— Её самую. Вспомни, как в лесках под Байрам-Али милиция банду настигла. Тоже ведь ни один из бандитов живым не сдался. Тогда ещё командира отряда в жестокости обвинили — пленных, мол, не берёт. Думается, не он виноват был. Один случай — это случайность, две случайности — это уже система. Пять вьюков винтовок и боеприпасов там взяли, а винтовки-то английские были. Вот и разумей, где у лисы уши, если она с дерева каркает.
— Разумею, — сказал Черкез-ишан. — Я теперь убеждён, что Бекмурад-бай припёрся неспроста, убеждён, что он заранее знал об этой банде и, может быть, даже связан с ней.
— Убеждённость — штука полезная, ишан-ага, но это ещё не факт… Завари-ка чайку, пожалуйста.
— Ты лично с Берды говорил?
— Нет, он уснул после перевязки, будить нельзя было. С другими ребятами потолковал.
— Может, я тоже схожу, поговорю?
— Успеется. Разговорами сейчас дела не поправишь. Вернётся отряд из песков, тогда и будем решать.
— Ты что, хочешь, чтобы в больнице ещё один умирающий от жажды прибавился? Где у тебя заварка?
— Сейчас, сейчас будет тебе чай, погоди умирать… Слушай, а ей… женщинам то есть, им — сказать?
Клычли раздумчиво посмотрел на Черкез-ишана, бросил окурок в арык, сплюнул и сказал:
— Думаю, не стоит. Без нас, придёт время, узнают.
— Думаешь, не обидится она… то есть — они?
— Ну, коли есть у тебя причина сомневаться, тогда можешь сказать. В конце концов шалдыр для дома — не подпорка, когда опорные столбы подгнили. Однако в жизни случается всякое — можно выплыть, и за тонкую тростинку держась. Так что поступай, как сам знаешь, я тебе в этих делах не советчик.
— Пожалуй, не скажу, — подумав, решил Черкез-ишан и стал заваривать чай.
Торлы в белом халате, наброшенном поверх лёгкого чекменя из тончайшей выделки шерсти, пробирался по больничному коридору, поочерёдно заглядывая в каждую дверь. Иногда он задерживался, всматриваясь в раненых, иногда, чуть приоткрыв дверь, сразу же захлопывал её и шёл дальше.
Заглянув в последнюю палату, расположенную б самой глубине коридора, он собирался было уже прикрыть дверь, как увидел, что единственный находящийся в ней человек не спит, как показалось вначале, а упорно смотрит из-под бинтов. Торлы, словно его ударили б грудь, отшатнулся назад, тут же устыдился своей слабости и вернулся в палату, ступая на цыпочках и улыбаясь.