Судьбе загадка (сборник)
Шрифт:
— Мы, кажется, с вами немножко знакомы, — приветливо и даже сладко сказал Степан Андреевич. — Или я, быть может, ошибаюсь?
Она исподлобья поглядела на него пудовым взглядом.
— Нет, вы не ошибаетесь.
— Это вы мне писали?
— Да… это я вам писала.
— Я был бы очень счастлив возобновить с вами знакомство.
Еврейка покачала головой.
— Когда я вам писала, я была как газель. Я только скакала и прыгала и влюблялась в интересных
— Вы и теперь очень похожи на газель.
— Нет, я теперь мертвая. Когда у человека несчастье, он не может любить.
— Какое же у вас несчастье?..
— Это вам не надо вовсе знать.
— А по-моему, в несчастье-то и любить… Любовь утешает…
Еврейка ничего не ответила и продолжала идти. Степан Андреевич почувствовал в себе приятное закипание страсти.
— Мы бы с вами сумели забыть всякое несчастье.
— Мое несчастье нельзя забыть.
— Во всяком случае, — вкрадчиво и настойчиво сказал Степан Андреевич, — я вас буду ждать сегодня вечером в нижней части сада. Часов в одиннадцать. Хорошо?
Она еще больше съежилась и пошла торопливо. Степан Андреевич поклонился и повернул обратно. «Эта стоит попадьи, — думал он. — Да. Я еще молод. Поживем. Поживем».
Вечер выдался ясный, но очень холодный, и Степан Андреевич, стоя во мраке у забора, мерз, хотя был в пальто, накинутом прямо на рубашку.
Его пробирала мелкая дрожь, он зевал от холода и злился, полагая, что пришел напрасно. Он боялся простудиться.
Однако хрустнули ветки, и темная тень приблизилась к нему.
— О, какое счастье, что вы пришли! — пробормотал он, трясясь, как в лихорадке.
Она взяла его за руки и его поразило, до чего ее руки были горячи.
— Это позор, — прошептала она и, прислонившись лбом к яблоне, тихо заплакала.
— Полно! Полно! — бормотал он. — Разве можно плакать в такие мгновения!
— О, зачем я пришла? У меня такое горе, а я пришла. Я должна плакать, всегда плакать и бежать от тех, кого мне хочется любить. Но у меня нет сил. Ой, какая я одинокая! Ой, какая я одинокая!
— Теперь вы не одиноки…
Но она вдруг перестала плакать и сказала неожиданно:
— Милый, я хочу, чтоб ты раздел пальто.
Отказать женщине в такой просьбе, да еще на любовном свидании, было немыслимо. Поэтому он с ужасом снял пальто и сразу почувствовал, как ночной холод впился в его тело тысячью холодных булавок.
Она расстегнула ему рубашку и горячей рукой погладила его грудь. И тотчас со стоном ринулась на него, впилась зубами ему в шею, обвила его руками, ногами, так что он, не удержавшись, полетел прямо на холодную мокрую траву.
— Владей мною. Милый, владей мною, — шептала она, терзая его и, как вампир, впиваясь ему в губы.
— Сейчас, сию минуту, — бормотал он, щелкая зубами, а сам думал: «Ну, воспаление легких обеспечено».
— Скорей, скорей! — стонала она.
— Сейчас… зачем торопиться? Ожидание… бу… бу… бу… всего слаще.
— Я не могу ждать. Бери меня.
Он молчал, корчась от озноба.
Еврейка вдруг встала и отошла в сторону.
— Если вы бессильный, — произнесла она с презрением, — зачем вы меня звали?
— Уверяю вас… бу-бу-бу…
— Что мне ваши уверения… Я не совсем дура.
Он смущенно подбирался к пальто и надел его.
— Дорогая моя! Сокровище мое!
Он обнял ее с чувством прадедушки, обнимающего правнучку…
Она с некоторой надеждой страстно прильнула к нему.
Он старался вспомнить что-нибудь очень пикантное из своей жизни, но и воображение его застыло.
Еврейка с дикой злобой вдруг оттолкнула его и исчезла во мраке.
Степан Андреевич побежал к себе в комнату. Там было очень тепло, даже душно. «Обязательно простужусь», — думал он.
За стеною Марья еще возилась с посудой. Он пошел к ней.
— Марья, чайку горячего нету? — спросил он, задыхаясь от злющей махорки.
— Остыв чай.
— Гулял я сейчас, очень холодно.
Марья лукаво и добродушно улыбнулась.
Затем она полезла под кровать и вытащила какую-то чудную восьмигранную бутыль. Из нее она налила в чашку какой-то прозрачной жидкости,
— Це добже чаю, — сказала она. — Пивайте.
Степан Андреевич выпил.
Глаза у него вылезли на лоб, дух захватило, но по жилам мгновенно разлилась приятная теплота.
А Марья, любуясь произведенным эффектом, сказала басом:
— Самогон.
И опять тщательно спрятала бутылку.
Степан Андреевич пошел к себе. Но прежде чем закрыть последнюю ставню, он еще раз выглянул в темную, уже осеннюю ночь. Никакого не было сожаления о неудавшемся свидании. Неужели старость?
Где-то над рекою снова пел хор. Мирно тявкали на дворах неисчислимые баклажанские псы.
И вдруг — трах.
Выстрел. Недалекий выстрел.
И тотчас: трах, трах!
Второй и третий.
Мгновенно оборвалось пение. Бешено, надрываясь, залаяли теперь псы, во мраке почуявшие что-то знакомое. Басом загудели на кошелевском дворе старые собаки.