Судьбы, как есть
Шрифт:
Первая встреча Федора с Хмелюком оставила для первого хорошее впечатление. Артем на первую встречу тогда поехать не смог.
— Слушай, Артем, а он вроде нормальный, думающий мужик, — говорил потом Артему Федор Матвеевич. — И зря ты на него обижаешься, он ведь только начинает работу. Сразу все дело не охватишь. Поверь моему опыту.
— Да ты понимаешь, Федор, что у него нет желания еще кого-то разоблачать, а готовность работать с нами он включает потому, что у него нет другого выхода. Ладно, посмотрим, кто прав. Его Левков наверняка предупредил.
— Оно-то так, да все права у власти и в законе, мой друг, и твои эмоции хороши, но до определенного времени. Надо, чтобы следователь нас слушал и реагировал, а посему
— Почему так долго? — возразил Шмелев.
— Раньше не получится. Много работы, Артем.
— Федор, я прошу тебя ускорить. Мне нужен материал, выкладки из дела для Васильева, я буду просить у него помощи в расследовании, он обещал помочь, если я обращусь. Он же мужик слова и порядочности. Его не только в МВД уважали, он и в Думе пользуется огромным авторитетом.
— Согласен! Васильев — это очень весомая фигура, и если он что-то скажет, то вряд ли кто осмелится перечить.
— Но мне надо иметь материал, то есть негатив, с чем идти. Ускорь, пожалуйста. Я тебя очень прошу.
Но только после 20 апреля Федор приехал в квартиру к Артему и выложил все, что накопал, и что уже попутно организовал с Хмелюком.
Картина вырисовывалась не из лучших, многое Артем знал и сам, но то, как все разложил по полочкам Федор Матвеевич, наводило на очень неприятную картину. Версия о причастности непосредственно Гарисова к убийству так и не отработана до конца. Нет повторных допросов Турдыева В.А. и Ашотова Джуробая. Первый возил убийц с награбленным, видимо, и встречал их у метро «Маяковская», а второй снабдил Мормурадова паспортом своего знакомого. Ашотов, пожилой человек, 1951 года рождения, засветился сразу после убийства на второй день в Савеловском ломбарде, а что сдал туда, неясно. Четырежды судимый Ашотов вполне мог быть и главным в этой банде или быть покровителем убийц. Он мог и сказать свое последнее слово. Не проверены показания Конусовой Лолы о том, что со слов Мормурадова ей известно о наличии у Турдыева Вахоба денежных средств, оставленных у него именно Мормурадовым после ухода из квартиры. А самое главное — нет подробной детализации звонков хотя бы с девятнадцатого по двадцать третье апреля. Все поверхностно и не доведено до конца.
Глава 6
Щукин.
С учетом детализации видеозаписей с вечера 19 апреля до выхода из подъезда в 5:50 Гарисова с сумкой и в 6:06 Мормурадова с рюкзаком за спиной. Нет полной детализации телефонных соединений с телефона Ольги Карделли, который, оказывается, изъяли оперативники у некой гражданки Мартаевой М.А., утверждающей свое знакомство с Вахобом Турдыевым, после того, как этот телефон, с другой «симкой», вышел в эфир, Мартаева утверждала, что этот телефон нашла в машине Турдыева, своего сожителя.
Много ложных показаний у всех подозреваемых. Нет повторных допросов, очных ставок. И ни одного допроса Мормурадова нет с его подписью.
Более десяти таких основных проколов представил Федор Матвеевич в своей справке по уголовному делу — убийство семьи Карделли, а также изложил свои предложения.
Встреча Артема и адвоката длилась около четырех часов.
После ухода Федора Артем понял, что с таким помощником он все-таки добьется правды и сдержит своё слово, которое объявил на всю страну в одном только своем предложении, когда они только приехали к дому на 3-й Тверской-Ямской. Слово, которое он дал сам себе! Слово, что он сказал на могилке детей. А иначе быть не должно. «Зло должно быть наказано. Никто не имеет права лишать жизни человека. Нет, если даже представить на своем месте хрупкую свою Оленьку, то он уверен в том, что Оля не оставила б в покое никого, пока не узнала правды. Так был воспитан Артем, так была воспитана им Ольга. Вечная ей память», — Шмелев не забывал об этом ни на минуту.
И о том, что произошло в квартире Оли, были только одни догадки и предположения. Этим особенно мучилась во Франции мама Тьерри. Пожилая женщина только и думала о том, как найти и наказать убийц ее сына и их пособников. Сердце матери с болью билось в груди, как только лицо ее сына она видела перед собой, а потом осознавала, что больше никогда он не переступит порог своего дома, не поцелует ее и не скажет: «Как я рад тебя видеть, мама!»
Что же реально произошло в квартире? Спустя год так и не знал никто из семей потерпевших от этой жуткой и страшной трагедии.
Никто из родственников во Франции так и не был еще на могилке своего сына и его семьи после сорока дней. Представить невозможно их состояние, находящихся вдали от могилы сына. Как же им было тяжело? Артем если неделю не съездит на кладбише, то ходит под постоянным чувством самоугрызения и депрессии. Конечно, у них, видимо, свой менталитет, своя вера, русские уже не один раз бы приехали, но если судить по Артему и Людмиле, которые в любой подвернувшийся момент, при любой возможности ехали на кладбище и, несмотря на слезы и боль, возвращались, чувствуя некое облегчение в снятии этой боли от глубокой душевной раны. Те, кто пытаются объяснить и остановить эти частые поездки к могиле, видимо сами не понимают что говорят. Когда Артем приходит и зажигает свечи у плиты с портретами детей, то что-то необъяснимое заполняет его душу, все его тело. Будто кажется ему, что живы они. Все это как сон, сон со свечами, а когда перед уходом после полной уборки листьев, пыли, налетевшего мусора на надгробье, и всей, до метра близлежащей территории, Людмила читает молитву по усопшим, то слезы сами катятся из глаз. Потом они возвращаются к Ольгиной машине и едут молча домой. Есть в этом молчании некое чувство выполненного долга, а может, что-то и другое, но через два-три часа становится полегче, не так тяжело, как было до поездки на кладбище. Вот и судите, люди.
Родители Тьерри и его сестра не были на годовщине, не были на открытии памятника, который Артем сам заказывал, контролировал, оплачивал и очень хотел, чтобы понравилось французам. Конечно, главным цензором была Людмила, которая с первого эскиза и подбора фотографий держала руку на пульсе. Эти дела все-таки немного отвлекали от дум и уводили от затянувшегося расследования. «А как же тяжело родителям Тьерри. Лежит их любимый сын в чужой земле, — думал Артем, — далеко-далеко в России и нельзя прийти и помолиться у его могилки, зажечь свечу, поговорить. Однако было бы несправедливо забрать его от семьи. От его любимых Ольги и Элизы. Конечно, на суд родители Тьерри приедут, дай-то бог им здоровья и сил!»
Следователь Хмелюк, договорившись с адвокатом Дружининым о встрече, сидел в своем кабинете в широком кресле и вот уже минут десять ждал прихода адвоката, который опаздывал на пять минут по договоренности. Левее от него сидели еще двое — это были офицеры уголовного розыска с Петровки-38, а кроме оперуполномоченного из МУРа, был и сам начальник 2-го отдела, полковник милиции Щукин Александр Иванович, среднего роста, крепкого телосложения, брюнет с короткой стрижкой, с постоянной ухмылкой на лице, можно сказать, всегда чем-то недовольный, но и явно острый на язык. Человек, который в деле по убийству семьи Карделли был с самого начала расследования и то, что он приехал со своим оперативником — молодым помощником — на совещание к следователю, было необходимостью, так как дело не закрывалось, а наоборот начиналось в новом качестве, в другом следственном комитете не округа, а Москвы, в другой прокуратуре и у другого следователя.
— Ну и где этот адвокат потерпевшего? — возмущенно спросил Щукин, барабаня пальцами правой руки по столу.
— Задерживается, видимо, сейчас уточним, — следователь набрал номер Дружинина. Спросив, где тот находится, добавил: — Через пять минут будет.
Щукин перестал барабанить по столу и спросил у своего молодого опера:
— Ручку взял?
— Да, взял.
— Будешь помогать мне, а себе все фиксируй для дальнейшей работы. Да, хочу спросить у тебя Савелий Владимирович, вот что, — обратился Щукин к следователю.