Судьи и заговорщики: Из истории политических процессов на Западе
Шрифт:
Существовало немало частных различий между феодальным и буржуазным судами. Но значительно больше было сходства, даже в те периоды, когда феодальный суд расправлялся с противниками «слева», с представителями буржуазии, а буржуазный суд, напротив, обрушивался на врагов «справа», из лагеря феодальной реакции; особенно же когда и тот и другой служили орудием подавления трудящихся масс. Единственным частичным исключением являлся суд в годы ранних буржуазных революций, когда он в определенной степени выражал общенародные интересы.
Процессы могут в одних случаях «подводить итоги» политической борьбы, а в других (когда она еще далеко не закончена) служить оружием в руках группировки, обладающей государственной властью, которую у нее активно оспаривают.
Обвиняемым в политических
Политические процессы не только фиксировали сложившееся соотношение политических сил. Они были средством изменения этого соотношения в пользу организаторов процессов (точнее говоря, в пользу тех, кто выходил победителем в судебных сражениях, а ими порой становились не судьи, а подсудимые).
При изучении истории политического процесса важно определять, кто непосредственно являлся его вдохновителем и организатором. Им могла быть и законодательная, и исполнительная, и судебная власть. В случае если инициатива исходила не от последней, необходимо учитывать, в какой мере организаторы процесса (монарх, парламент, правительство) контролировали действия судебной власти, ибо от этого нередко зависели ход и исход процесса.
В отношении каждого процесса следует различать: формальное обвинение, выдвигавшееся его организаторами против подсудимого; действительное обвинение (т. е. ту вину, за которую преследовали подсудимого); внутриполитические и внешнеполитические цели, которые ставили себе организаторы процесса. В истории встречались все мыслимые совпадения и несовпадения формального обвинения, действительного обвинения и политической цели. В политических процессах ярко отразилось представление каждой эпохи о прерогативах монарха и его подданных (точнее, различных категорий этих подданных), правительства и граждан, о дозволенном и запрещенном в политике — опять-таки с точки зрения центральной власти и лиц, находящихся на различных ступенях социальной лестницы (поскольку это касается феодального общества) и относящихся к разным сословиям. Речь шла при этом не о каком-то на деле соблюдаемом «кодексе поведения», а о постоянно нарушаемых (причем прежде всего самой властью) нормах, которые тем не менее оставались своеобразной шкалой для оценки политических поступков.
Хотя в общественном сознании, начиная еще с эпохи Возрождения, четко прослеживается мысль о несовместимости морали и политики, организаторы процессов неизменно пытались представить действительное или мнимое нарушение этих политических норм как покушение не только на существующие законы, но и на основы религии, нравственности и права. Границы между одобряемым, терпимым и воспрещаемым были очень подвижны — сдвигались даже представления о том, что являлось государственной изменой. Значительная часть того, что входило в понятие государственной измены в Англии в XVI в., считалась бы терпимым, или даже нормальным, законным действием и в XIV, и в XIX веках.
Выбирая оружие политического процесса, отказываясь по различным причинам (невозможность, неудобство, соображения пропагандистского характера и т. п.) от внесудебных способов расправы с противниками, правительство в то же время не всегда бывало склонно действовать с открытым забралом. Иногда даже отрицалось, что этот процесс политический, его изображали в виде обычного уголовного дела. Бывало и наоборот, когда обычные уголовные дела тенденциозно представлялись в виде политических преступлений. Мы уже не говорим о тех особых случаях, когда политический процесс являлся формой, с помощью которой тех или иных лиц пытались спасти от ответственности за совершенные преступления.
Признания в несовершенных преступлениях не обязательно вырывались пыткой или страхом перед ней или перед варварской «квалифицированной» казнью. Самооговоры были нередко следствием как раз полного отсутствия какого-либо несогласия подсудимых с правительством, какого бы то ни было сочувствия любой оппозиции, если таковая вообще существовала. Иначе говоря, самооговоры могли быть лишь своеобразной формой лояльности.
Жертвы ложных обвинений при Генрихе VHI уже на эшафоте шли на клятвопреступление, которое, по распространенному тогда мнению, отнимало всякую надежду на спасение души, чтобы угодить власти, пославшей их на смерть. А при Карле II в своих предсмертных заявлениях осужденные были готовы идти на клятвопреступление, чтобы создать затруднения своим политическим противникам, если не самому правившему монарху. Из сказанного отнюдь не следует, что обвинения, «подтверждаемые» самооговорами из лояльности, не имели никакого политического значения. При рассмотрении группы таких процессов в совокупности обычно выявляется, что иногда кажущийся нелепым и лишенным цели судебный террор в действительности имел смысл именно своей бессмысленностью, невозможность понять причины репрессий подавляла волю, немотивированность преследований подчас и приводила к слепой покорности.
В эпоху империализма политические процессы были формой судебных репрессий, проводившихся финансовым капиталом как при сохранении им буржуазнодемократических форм своего господства, так и при переходе к методам открытой террористической диктатуры. Если речь шла об авторитарных и фашистских режимах, то открытые политические процессы, как правило, проводились, точнее, инсценировались ими либо в начальный период господства, либо в момент приближавшегося краха. В остальное время и прямая расправа с врагами режима, и попытки морально-политической их дискредитации осуществлялись другими путями. Достаточно напомнить, что начало гитлеровского господства в Германии было ознаменовано известной провокацией — поджогом рейхстага и столь же провокационным Лейпцигским процессом, с помощью которого нацисты пытались свалить вину за свое преступление на коммунистов и оправдать дикую оргию террора против всех противников кровавой фашистской диктатуры. А в последние месяцы существования «третьего рейха» устраивались суды над участниками заговора 20 июля 1944 г., организуя которые гитлеровская клика стремилась подавить всякое сопротивление своей политике продолжения войны. Между этими зловещими политическими пропагандистскими судилищами, да и во время их происходили аресты, преследования, пытки и казни сотен тысяч, а потом миллионов людей, уничтоженных нацистскими людоедами без всякого суда и следствия.
Политические процессы были одним из средств поддержания буржуазной законности, а также методом ее ликвидации правящей олигархией, когда становились стеснительными учрежденные ею самой формы правопорядка. С этим непосредственно связано также огромное расширение официально признанных полномочий как исполнительной, так и судебной власти, которыми они наделялись на основании чрезвычайного законодательства, чаще принимавшегося в годы войны, но в более или менее замаскированном виде сохранявшего действие и в мирное время.
Совмещение судебных и внесудебных форм репрессий — характерная черта политики реакционной буржуазии в современную эпоху. Оно воплощается в сближении и переплетении функций учреждений, осуществляющих различные виды политического террора против народа. Как правило, несудебные органы занимались подготовкой последующей судебной расправы. Достаточно напомнить об американской практике фабрикации обвинений, произвольных арестов, добывания «доказательств» с помощью «допроса третьей степени», т. е. превращения пытки в главное оружие следствия. Не менее характерным являлся также соответствующий подбор судей и присяжных, нередко путем прямого нарушения существующего законодательства, и другие аналогичные способы обеспечения «нужного» хода и исхода судебного процесса. Растущее подчинение судебных органов центральной исполнительной власти — главному уполномоченному монополистического капитала — приводит к еще более тесному переплетению судебных и административных методов расправы. Этому-немало способствует также непосредственное подчинение определенных звеньев судебного и полицейского аппарата той или иной финансовой группировке, контролирующей иногда обширные районы страны, например целые штаты в США.