Судья

За мою голову обещано столько денег, сколько я ни разу не держал в руках. Мало того — вы, наверное, тоже не держали. Я живу в маленькой квартире на втором этаже. Напротив, за черной кожаной дверью, живет человек, это вознаграждение назначивший; справа от лестницы имеется большой плакат, убедительно и в подробностях повторяющий то, что и так известно любому мальчишке в нашем городе: человеку, доставившему по нужному адресу мою голову в полиэтиленовом пакете, полагается сумма более чем приличная. Лет эдак на сто безбедной, а временами и богатой жизни. (Кстати, полиэтиленовые сумки с моим портретом одно время были очень популярны; если поискать у меня в кладовке, наверняка отыщется штуки две. Или даже три. Правда, от времени и частого использования краска облупилась, и меня почти невозможно узнать.) Люди, желающие поправить свое финансовое положение за мой счет, до сих пор появляются довольно часто. Правда, раньше их было больше; раньше, признаться, не проходило и дня, чтобы мне не снесли входную дверь, или не разбили окно очередью из автомата, или еще что-нибудь в этом духе. И все мои визитеры при последующем рассмотрении оказывались не такими уж плохими — просто всем очень нужны были деньги, кому на лечение, кому на учебу, кому на мечту. Когда-то в детстве один знакомый рассказывал мне, что водитель, намеренно задавивший курицу, не несет за это никакой ответственности. «Почему?» спрашивал я. «Потому что курицу очень трудно задавить», — отвечал он авторитетно. Тот факт, что меня трудно убить, почему-то заранее лишает людей всяких сомнений относительно их права попытаться. Ценность моей жизни никем не принимается в расчет; не скажу, чтобы это огорчало меня, но как-то, знаете, все-таки… В то утро ко мне ворвались четверо в пятнистых комбинезонах. Одновременно полезли по двое из каждого окна, поливая комнату очередями и что-то свирепо крича — скорее для того, чтобы себя подбодрить, нежели затем, чтобы меня напугать….. Переступая через их пятнистые тела, выбираюсь в коридор и звоню в дверь напротив. Сосед открывает сразу же — разумеется, он слышал стрельбу и заранее поджидал у дверного глазка, воодушевленный, хотя и не слишком обнадеженный. — Доброе утро, — говорю я. Ни слова не говоря, он принимает бумажку — счет — из моих рук. Поправляет на переносице тонкие золотые очки: — Окна? Пустяки… — Они были пуленепробиваемые, — напоминаю я горько. Во дворе уже курлычет «скорая помощь». На станции «скорой» давно знают мой адрес на память. Сосед наклоняет лицо — он ниже меня на голову — и смотрит поверх очков, поверх зеркальных персиковых стекол. Всякий раз от его взгляда мне делается неприятно; глаза у него серые, совершенно спокойные, и на дне их сидит моя смерть. Он желает, чтобы я умер. И знает, что я когда-нибудь все-таки умру. И уверен, что переживет меня. И еще собирается плюнуть на мою могилу. Или, может быть, насчет «плюнуть» я все-таки преувеличиваю?

В три часа пополудни в дверь звонят. Я как раз недавно проснулся и стою в ванной перед треснувшим зеркалом, пытаясь разглядеть изнанку своего правого нижнего века. — Кто там? — спрашиваю я, отпирая дверь. Девушка — еще выходя из ванной, я точно знаю, что это девушка — отпрыгивает, будто наступив на змею. В соседском «глазке» загорается свет и почти сразу гаснет. Девушка преотличная. Не вульгарная. Неглупая с виду. Подтянутая, ясноглазая, короче говоря, очень удачная девушка. — Заходите, — говорю я. — Извините, — бормочет она. — Я, наверное, не вовремя… Я предлагаю средство от тараканов и муравьев. У меня есть пробники. Вы можете попробовать, а потом заказать по почте. Очень дешево. И она протягивает — опасливо, издалека — круглую коробочку с дохлым тараканом на этикетке. При ней нет ни отравленной иглы, ни баллончика с парализующим газом, ни другой подобной пакости. Вероятно, она собирается познакомиться, потом обольстить меня, а еще потом — в интимной обстановке — прикончить… Очень непредусмотрительно, просто глупо. Кто же поверит девочке, явившейся вот так, безо всякой убедительной легенды? Это же надо додуматься — в нашем-то доме продавать средство от тараканов и муравьев… — Заходите, — предлагаю я. — Побеседуем. Покажете мне ваше средство… У меня нет тараканов, но, возможно, отыщутся муравьи, которых следует истребить. Я попробую, а потом закажу по почте… Заходите. Хотите чаю? — Да, — говорит она и отступает еще на шаг. — Спасибо… И, невольно проследив за моим взглядом, оборачивается к плакату на стене напротив. Я улыбаюсь с него, как живой, а поперек моей шеи тянется, будто лезвие, выписанное тушью число с вереницей нолей.

Наверное, я все-таки счастливый человек. Я люблю свою работу. Обычно я работаю по ночам — мне так удобнее, а дневной свет в моем деле ни к чему. В цистернах — внутри — всегда ночь. Опустевшие цистерны из-под реактивов вывозят с химкомбината и ставят на отстой; мало кто из людей согласится на мою работу. Малейшая оплошность там, внутри — и ты труп; впрочем, меня это не касается. Я никогда не погибну в цистерне — если, конечно, не буду забывать об осторожности. Я остерегаюсь оставлять снаружи шланг для воздуха — незачем вводить в искушение малых сих. Я принимаю кое-какие меры, чтобы крышку люка над моей головой нельзя было внезапно захлопнуть. Я надеваю специальный скафандр, на голову — шлем, на спину — плоский баллон со сжатым воздухом; наконец, я спускаюсь в вечную ночь — только фонарик надо лбом и свет единственной звезды, заглядывающей в круглое окошко люка, разгоняют мою темноту. Внутри, в цистерне, по-другому текут мысли. Звук моего дыхания возвращается ко мне, отражаясь от черных стен. Я в другом мире враждебном, но и снисходительном. Чудовищные жидкости, заполнявшие брюхо цистерны еще несколько дней назад, оставили на внутренней ее поверхности следы неизвестных мне химических реакций. Черные сосульки и желтые цветы на маслянистых стенках, едва курящийся дымок испарений, отсветы моего фонаря: цистерна изнутри по-своему красива. Мне достаточно поскользнуться или напороться на какой-нибудь острый выступ, чтобы повредить свой скафандр и оказаться обреченным. Но я никогда не поскользнусь, конечно. Я осторожен. В руках у меня два шланга. Из одного — красного — хлещет моющий раствор. Другой — черный — всасывает пенную жижу помоев, так что я почти никогда не погружаюсь в жидкость глубже чем по колено. Дна не видно. Его приходится нащупывать ногой. Иногда я пою за работой. Без слов, разумеется, потому что во рту у меня загубник. Ни бульканье жидкости, ни моя песня не нарушают черной тишины этого замечательного места, где никакая жизнь невозможна. Иногда я думаю: а за что я люблю свою работу? Не только ведь за риск чего-чего, а этого добра в моей жизни хватает и дома. Может быть, работа укрепляет во мне чувство собственной исключительности? А может быть, мои далекие предки (кто знает?) обитали именно в таких вот черных мирах, куда их выжили более удачливые конкуренты по экологической нише? Цветы-кристаллы медленно тают, смываемые раствором. Сидя в цистерне, как в маленькой модели мира, я помню, что это не навсегда. Может быть, я люблю свою работу за эту вот эфемерность? Не знаю.

Когда я возвращаюсь с работы, уже под утро, поперек входной двери натянута невидимая режущая проволока, а давешняя девушка сидит в кустах с активатором наготове. Я устал. Вытаскиваю девушку из кустов, отбираю активатор, уничтожаю проволоку. Тащу визитершу на второй этаж и сгружаю у себя в квартире прямо на пол. Пленница отползает в угол и оттуда смотрит, как умирающий фламинго. Я иду в ванную и мою руки; когда возвращаюсь, девушка уже стоит на подоконнике и табуретом пытается высадить непробиваемое стекло. (Мой сосед щепетилен. Его люди поставили мне точно такие же окна, какими они были до утреннего визита пятнистых головорезов.) При виде меня девушка бросает табуретом, и довольно метко. Я уклоняюсь. — Вы меня убьете? — спрашивает она сверху, с подоконника. — Милая девушка, — говорю я, усаживаясь в кресло. — Если бы я убивал всех охотников за моей головой, население этого города заметно сократилось бы. — А что вы со мной сделаете? — спрашивает она уже менее уверенно. — А чего бы вы хотели? — любезно отзываюсь я. Она пугается почему-то даже сильнее, чем тогда, когда я вытаскивал ее из кустов. Пытается открыть окно, но инженерное решение рамы этого не предусматривает. — Как вас зовут? — спрашиваю я сурово. Она легко соскакивает с подоконника и пытается прорваться к двери. Мне приходится встать. — Как вас зовут? — спрашиваю я, опуская ее на потертый ковер. (У ножки дивана вижу стреляную гильзу. Уборщица могла бы работать и тщательнее.) — Ада, — говорит она, на секунду перестав вырываться. — Скажите, Ада, вам не стыдно? Она не понимает вопроса. — Хорошо… Вам меня не жаль? Убивать? — Жаль, — врет она. — Но у меня нет другого выхода. Я отпускаю ее и возвращаюсь в свое кресло. Она остается сидеть на полу. — И какого же такого выхода у вас нет? — Мне нужны деньги, — говорит она просто. — Очень нужны. — Да, но ведь и мне нужна моя голова! — Значит, я проиграла, — говорит она, помолчав. — Меня предупреждали, что это будет сложно… Я хмыкаю. «Сложно». — Ада, я вас чем-нибудь обидел? Я ваш враг? Вы желаете моей смерти? — Нет, — говорит она на этот раз искренне. — Но раз за вашу голову дают такие деньжищи — я должна была хоть попытаться! — Но ведь это безнравственно, — говорю я, не надеясь на понимание. Убить человека за деньги! — Может быть, — говорит она тихо. — Но только меня ведь тоже скоро убьют за деньги. Тут, понимаете, такое дело — либо я вас убью, либо они меня. Только я вас, скорее всего, уже не убью… В ее голосе звучит странная надежда. Вот оно что — в рукаве ее курточки имеется отравленная игла в жестяном чехольчике. Девушка потрясена, но отнюдь не деморализована. — Зачем вам деньги? — спрашиваю я. — Я задолжала, — объясняет она охотно. — Надо отдавать. — Как же вы умудрились? Она машет рукой: — Долго ли… Меня подставили, я сглупила… Неважно. — И вы решили променять мою жизнь на свою? — Что вы все ноете, — говорит она с внезапным раздражением. — Я молодая, мне еще жить и жить… А кроме того, вы-то сам — святой, что ли? Почему за вашу голову назначены такие деньжищи? Не случайно ведь? Она намекает на некое тайное знание. В самом деле полагает, что знает правду. — Почему же? — спрашиваю я. Еще минуту назад она и сама лихорадочно придумывала тему для разговора чтобы было время подобраться ко мне поближе и без помех вытряхнуть иголку из рукава. — Все знают, — говорит она небрежно. — Вы приговорили к смертной казни человек десять невиновных. Все это знают. Вы всегда выходили сухим из воды… Вам просто нравилось приговаривать к смерти. За такое приходится расплачиваться, я удивляюсь, как вас до сих пор не убили! — Прямо-таки «человек десять», — не верю я. Она подползает на четвереньках: — А даже если и меньше… Если вы хоть одного человека приговорили без вины… Будь у вас совесть — вы давно бы с моста в воду кинулись! Слово «совесть» звучит в ее устах пикантно, даже экзотично. — Задолго до твоего рождения, — говорю я, плавно переходя на «ты», когда я действительно был судьей… И замолкаю. — Что? — спрашивает она, подползая ближе. — Назначать награду за чью-либо голову могло только государство, — говорю я. — А человек, убивший кого-то, при определенных обстоятельствах мог легко отправиться за решетку. Такое было время. — Ну? — она прикидывает, как лучше до меня дотянуться. — Государство или за решетку, все едино. Не надо делать гадостей, и никто не назначит за вас награду… Нет? — Нет, — говорю я. Но она не слушает — ей не до того. Отравленная игла потихонечку скользит из рукава в ладонь. — Все равно, — говорит она. — О вас рассказывают такое… — Что же обо мне рассказывают? Зрачки ее расширяются. Она шагает вперед, тянется лицом, будто собираясь меня поцеловать. Я аккуратно заворачиваю ей за спину атакующую руку правую, с иглой. Вот теперь она осознает свой проигрыш. Вырывается уже не молча — с обиженным ревом, так что слезы летят по всей комнате. Я не позволяю ей укусить себя (хотя ей очень хочется). Сношу с лестницы и легонечко спускаю с крыльца — без членовредительства, но так, чтобы запомнилось. А потом опять возвращаюсь домой. В «глазке» двери напротив горит свет.

Я сплю почти весь день. Все спокойно. Никто не вламывается ко мне, никто не стреляет с крыши напротив, никто не тычет в форточку трубкой с парализующим газом. Я просто сплю. Мне хорошо. Я просыпаюсь перед закатом и некоторое время лежу, глядя в исклеванный пулями потолок. Следы попаданий и старые, и свежие: я давно зарекся делать в этой квартире побелку… Я хотел бы когда-нибудь жить в уютном доме с лепными потолками, светильниками из цветного стекла и сувенирным оружием на стенах. Но какой смысл заводить в доме лепнину, если ее уже через полчаса собьют выстрелом? Мне делается грустно. Тот, кто живет напротив, безукоризненно верно рассчитал свою месть. Прежде чем меня убьют (а когда-нибудь это все-таки случится!), я окончательно разуверюсь в человеческой порядочности. Еще тридцать лет назад мир не был таким циничным… или мне кажется? Цинизм. Вот что я особенно ненавижу. Не жестокость, нет. Я сам жесток. Например, вчерашнюю девицу вполне можно было не спустить с крыльца, а спокойно усадить на землю… При воспоминании о девице во рту моем намечается вкус гнили. Я морщусь. Мой ранний ужин (или поздний завтрак) оказывается прерван диким грохотом. Бронированная дверь слетает с петель — кажется, ее взорвали. Я поднимаюсь и с пучком зеленого лука в одной руке и куском хлеба в другой иду посмотреть, кто пришел. Пришел коренастый смуглый парень в тесном спортивном костюме. Движется, как летучая мышь. Очень быстрый. Пластичный. Мне даже доставляет удовольствие пару минут за ним наблюдать. После долгой подготовки он атакует. Я стараюсь не повредить ему позвоночник; обмякшее тело сгружаю на ступеньки и звоню в «скорую». Мой сосед стоит в дверях своей квартиры, и лицо у него озадаченное. — Поставь обыкновенную дверь, — говорит он. — Если всякий раз восстанавливать эту железку, у меня не хватит денег на вознаграждение. — Тогда поставь такую, как у себя, — соглашаюсь я довольно вяло. Недоеденный пучок лука лежит на полу в прихожей; мне уже не хочется есть. Если бы не мои цистерны — давно впал бы в депрессию, ей-богу… Когда я возвращаюсь с работы домой, как обычно, под утро, под ковриком у крыльца имеется пластиковая мини-бомба, а упрямая девушка сидит на крыше с пультом дистанционного управления в руках.

В пятницу у меня выходной. Вечером я иду на концерт в городской парк. Иногда со мной здороваются. Чаще — почтительно уступают дорогу. Охотиться за моей головой в этот вечер никто не рискует, и это прекрасно. Я сажусь на траву, поближе к оркестру. Справа от меня — озеро с проточной водой, лилиями и парой белых лебедей. Лебеди спят, спрятав голову под крыло, и их тихонько сносит течением. По всему парку горят фонари. Люди ждут начала концерта; оркестранты понемногу рассаживаются и настраивают инструменты. Рядом со мной никто не рискует сесть. Тем приятнее мне встретить соседку из дома напротив. Это уже очень пожилая, нездоровая, но ироничная и уверенная в себе особа. Заметив меня, она машет рукой, и я машу в ответ. Она устраивается рядом. Раскладывает скамеечку, ставит на траву корзинку со снедью для пикника: — Добрый вечер, Судья. Вы, как обычно, в одиночестве? На краю поляны, в кроне большого каштана, вдруг во весь голос запевает, будто включается, соловей. — Почему вы не бросите все и не уедете куда-нибудь? — спрашивает старушка. Я пожимаю плечами: — Я привык к своему дому. Я очень привязываюсь к месту. — Возьмите бутерброд, — предлагает она. — Спасибо. Она смотрит, как я ем. В глазах ее — на долю секунды — мелькает сожаление. Если бы она знала, что встретит меня на концерте — отравила бы бутерброд. Она тут же отводит взгляд. Руки ее начинают дрожать; в отличие от давешней девицы, ей действительно стыдно. — Это сильнее нас, — говорит старушка, бесцельно роясь в своей корзинке. — Мне кажется, раньше деньги не значили так много… — Смотря какие деньги, — говорю я. На возвышение выходит дирижер; соловей смолкает. Начинается концерт; мы со старушкой молча жуем ее бутерброды… Симфоническая музыка для меня чем-то сродни тишине внутри цистерны. Понимаю, что нельзя сравнивать их, тем не менее сравниваю; звуки скрипок посреди вечернего парка, где дремлют в воде лебеди, привносят в мою душу почти такое же счастливое успокоение, как и беззвучный плеск кислоты в гигантской емкости из-под химикатов. Я слушаю дыхание оркестра и смотрю на звезды; наконец первая часть концерта закончена, звуки ложатся на листья, как роса, и аплодисменты расслабленной летней публики почти не слышны за шелестом ветра, кваканьем лягушек и возобновившимся пением соловья. Старушка рядом тоже смотрит на звезды. Глаза ее полны слез. — Что бы вы сделали с этими деньгами? — спрашиваю я ее. Она встряхивает головой, будто отгоняя наваждение: — Я… Ах, что вы, Судья… Мне вовсе не нужны деньги. Я не в том возрасте, — она улыбается. Я всю жизнь прожила в относительном достатке… Никогда не знала нищеты… Никогда не видела океана… Ах, при чем тут океан, на эти деньги можно купить целый остров… Да что там — десяток островов… И спать на свежем воздухе без снотворного… Ах, тише, они продолжают… Я ложусь на траву, вытягиваю ноги и слушаю музыку, глядя на звезды.

После концерта я немного брожу по пустеющим улицам. Погода замечательная. Звенят цикады. Последний трамвай катит мимо, освещенный, как витрина, где единственной парой манекенов сидят поздние пассажиры — мужчина и девушка. У девушки в руках букет из жасминовых веток. Я иду домой и вынимаю из кладовой свою пленницу, которая сидит там вот уже три дня, прикованная к батарее, на хлебе и воде. Она похудела; я вывожу ее за порог и легонько подталкиваю под зад. — Я еще вернусь, — говорит она, оборачиваясь. Я устал от нее. Ее незамутненная юная брутальность меня травмирует. — Если ты вернешься, я отрублю тебе уши, — говорю я серьезно. Она верит. Отступает на шаг — нагловатая, но беззащитная. Настырная. Доверчивая. — Скажи, как ты это делаешь? — просит, почти умоляет. — Почему тебя нельзя убить? Почему? Я знаю, что меня можно убить, но сообщать ей об этом не собираюсь. — Может быть, у тебя есть секрет? — продолжает она. — Может, тебе надо волосы срезать, чтобы ты потерял свою силу? Или еще что-нибудь? Я захлопываю дверь подъезда. Наверху, на лестничной площадке, стоит мой сосед в полосатой шелковой пижаме. — Ходил на концерт? — спрашивает, как ни в чем не бывало. — Ага, — отвечаю я. — Хорошо, что не было дождя.

Понедельник — аврал; меня просят в порядке исключения поработать днем. Я мою одну цистерну до обеда и еще одну после обеда; возвращаюсь в сумерках пешком, чтобы медленно, шаг за шагом, вернуться из безмолвного мира ядовитых реактивов. У порога моего дома, не скрываясь, прямо в желтом прямоугольнике света, падающего из соседского окна, стоят двое. Они безоружны; первый импозантен, и я его знаю: эта лучший в городе адвокат. Второй молод, высок и крепок; на нем хорошо сшитый светлый костюм и широкополая шляпа, надвинутая чуть ли не на глаза. — Добрый вечер, Судья, — говорит Адвокат. Молодой человек тоже здоровается и слегка разводит руки в стороны — видимо, чтобы показать, что безоружен. Он нервничает. Он как будто меня опасается. — Добрый вечер, — говорю я. — Не подняться ли вам ко мне в гости и не выпить ли по рюмочке неплохого коньяка? Адвокат соглашается. Молодой человек как-то конвульсивно кивает. Если бы не Адвокат, я не стал бы приглашать его в гости. Я устал. Отперев дверь, я молча радуюсь, что приходившая накануне уборщица успела все так чисто и тщательно вымыть. Ни пороховой гари, ни оборванных занавесок, ни валяющихся под ногами гильз; гости рассаживаются в кресла. Я открываю бар и предлагаю знакомиться. Молодого человека зовут Георгом. Оказывается, он пришел ко мне по делу. Адвокат просто обеспечивает ему правовую поддержку. Мне становится интересно. — Я работаю в букмекерской конторе, — говорит юноша, волнуясь. — Мы регистрируем пари… любые пари, я хочу сказать. Мой отец основатель конторы… Мы весьма состоятельные люди. Да. Он не хвастается — он намекает, что у него нет оснований желать моей смерти. Я улыбаюсь. — Да, — говорит юноша нервно. — Несколько дней назад я предложил отцу мой собственный проект, извините. Очень крупное пари. Зрелище в реале. Ход действий будет представлен крупнейшими телекомпаниями… Ток-шоу в прайм-тайм. Я заключу пари с моим собственным отцом… Он замолкает, подбирая слова. Я терпеливо жду — юноша представляется мне вменяемым, значит, рано или поздно он сам расскажет, при чем здесь я и чего ему от меня надо. — Отец, — начинает Георг, и по тому, как он произносит это слово, я заключаю, что его отношения с отцом непросты, — абсолютно уверен: во всей нашей стране не найдется человека, не мечтающего положить вашу голову в полиэтиленовый пакет… и отнести по адресу, извините. — Так-так, — говорю я, потому что теперь он замолкает надолго. — Прошу вас, продолжайте. — А вот я, — говорит он тише, и в глазах его появляется приятный огонек, — совершенно уверен в обратном. — Гм, — говорю я, на этот раз действительно удивленный. — Вы уверены, что никто-никто не хочет… — Нет, — он так возбужден, что осмеливается меня перебивать. — Все мы слабы перед лицом огромных денег, которые идут в руки сами по себе… Извините. Но я уверен, что, если хорошенько поискать, в мире обязательно найдется человек, который не станет вас убивать, даже если у него будут для этого все условия. Который устоит. Понимаете? Собственно, пари заключается в том, чтобы найти такого человека за тридцать дней. Если такой «отказник» найдется — мой отец выплатит мне сто тысяч чистых! Я наконец-то куплю свой дом, смогу жениться на любимой девушке и съездить в отпуск на острова… — А если нет? — спрашиваю я с тяжелым сердцем. — Если такого человека не отыщется за тридцать дней? — Тогда я проиграю, — говорит Георг огорченно. — Мне придется отдать отцу мою долю в семейном деле… Это означает, что я останусь без гроша в кармане. Я смотрю на него так долго и пристально, что он начинает ерзать в кресле. — Да, — говорит он наконец с вызовом. — Я не лучше прочих. Я бы и сам вас убил. Купил бы дом и женился наконец на Ладе… Но я не могу вас убить. Если уж профессионалы не могут — куда мне… Зато я верю — я знаю! — что есть на свете люди, которые не нажмут на курок, даже если вы будете крепко спать, связанный по рукам и ногам, и ствол пистолета будет приставлен к вашему лбу… Извините. — Забавно, — говорю я. — А как вы собираетесь это проверить? Каким образом я окажусь крепко спящим и связанным, да еще и с пистолетом у лба? — А вот это и есть суть проекта, — говорит он, и погасшие было глаза опять загораются. — Мы с вами — и с телевизионной группой — отправимся в небольшое путешествие. По дороге мы будем встречать разных людей, они не будут знать, что за ними наблюдают, а мы будем подстраивать — как будто бы, — что у них есть возможность вас убить. Конечно, большая часть из них на нашу уловку купится… Но когда мы найдем кого-то — мужчину, женщину, ребенка — кто откажется вас убивать при несомненных шансах на успех, вот тогда подвиг этого человека зафиксируют камеры, покажут в прайм-тайм, и отец выплатит мне сумму, предусмотренную юридически заверенным договором. А вы получите вознаграждение, о сумме которого мы можем договориться прямо сейчас… Это большие деньги. В самом деле большие. Я перевожу взгляд на Адвоката. Тот сидит, закинув ногу на ногу, и вертит в пальцах опустевшую рюмку. — Проект осуществимый, — говорит он в ответ на мой взгляд. — Разумеется, последнее слово за вами, Судья. Если вам неинтересно это забавное приключение с весомым денежным призом в финале, вы можете и отказаться. — Спасибо, — отвечаю я вежливо. — Мне хватает и приключений, и денег, и славы. Теперь, если позволите, я провожу вас до порога. Адвокат, который немножко меня знает, сразу же встает. Георг поднимается следом; лицо у него удивленное, но не растерянное: — Я так и думал, что с первого раза вы откажетесь, господин Судья. Может быть, мне не удалось все правильно изложить… Можно, я перезвоню вам через несколько дней? Извините… — Не стоит, — говорю я. — Спокойной ночи. У порога Георг еще раз оборачивается: — Извините… Но, может быть, вы не знаете, что такое прайм-тайм?

В лавке зеленщика я встречаю старушку из дома напротив. Она улыбается и кивает; ее корзинка уже полна. — Вы плохо выглядите, Судья… Уж не перетруждаетесь ли вы на работе? — Ну что вы, — говорю я. — Вовсе нет, я скорее ленив, чем ревностен… Позвольте, я помогу вам донести корзинку до дома. Нам ведь все равно по дороге. Она с радостью соглашается, и мы идем, неторопливо и чинно, по тенистой улице, под сенью груженных ягодами черешневых веток. Прохожие, завидев меня, переходят на другую сторону. — Прежде вы не были таким задумчивым, — с беспокойством говорит старушка. — Вот уже почти неделю из окон вашей квартиры не доносится ни звука… К добру ли это? Она улыбается. Я вздыхаю. Мне хочется спросить ее мнения: верит ли она, что на свете — по крайней мере, в обозримой его части — найдется человек, готовый отказаться от чудовищных денег только потому, что ему неприятно меня убивать? Я понимаю, что не могу ее об этом спрашивать: тогда она почувствует себя виноватой. Она, в отличие от моих вечных незваных гостей, совестлива. Если бы ей удалось убить меня — хоть бы и тогда в парке, при помощи яда, — она долго переживала бы и даже, возможно, умерла от раскаяния… — Я думаю о том, кто все-таки получит эти деньги, — говорю я вслух. — Бог с вами, — пугается старушка. По счастью, ее дом уже близко. Разговор не имеет продолжения; я отдаю ей корзинку (она совсем не тяжелая), и мы прощаемся.

Мне надо с кем-то посоветоваться. Некоторое время я хожу взад-вперед по комнате; потом звоню в дверь напротив. Сосед обедает и приглашает меня разделить с ним трапезу. В его просторной гостиной почти нет мебели — только овальный стол в центре, семейные фотографии в ореховых рамочках и — от пола до потолка — пестрые плакаты разных лет: с них коллективно улыбается любимая футбольная команда моего соседа. Он вегетарианец. Я беру из блюда большое яблоко и, откусывая по маленькому кусочку, пересказываю разговор с Георгом. Сосед слушает внимательно. — Исключительно смело, — говорит он наконец. — Спецпремия за оригинальность. — Ты не понял, — говорю я. — Он не собирается меня убивать. Он в самом деле хочет доказать отцу, что мир гораздо лучше, чем тот о нем думает. Сосед грызет шпинат. Вид у него озадаченный. — В этом-то и штука, — говорю я. — Он романтик. Ну и в самом деле хочет поскорее жениться на этой своей Ладе. А для этого нужны деньги. Сосед смеется: — На твоем месте я держался бы от этой компании подальше… Глаза его за персиковыми стеклами кажутся маленькими, гораздо меньше, чем на самом деле. Моя смерть на дне их задремала — но ненадолго.