Суккуб
Шрифт:
Они оживают через минуту. Без боли. Даже без покалывания. Просто оживают. Тогда я сажусь и разминаю шею. Когда я протираю глаза, кажется, что на пальцах две наждачки.
– Сколько время? – открывает глаза Анька. Она испугана. Она всегда испугана, когда просыпается. Иногда она испуганно смотрит на парня, что лежит за ее спиной у стены. Иногда испуганно смотрит на место, где он мог бы лежать. Но чаще ее тревожный взгляд предназначается мне. Мне и будильнику в моем лице. – Сколько время?
– Суббота, – говорю я, скидывая ноги к кровати.
Я
Я знаю, что здорова. Больные люди лежат в больнице и жрут тоннами лекарства. Я – отклик времени, продукт экологии, образа жизни, мировоззрения. Я продукт, который кто-нибудь когда-нибудь употребит. Генно-модифицированный современный продукт. Я опасна не более чем пельмени из мяса молодых бычков. И больна не более, чем те самые молодые бычки.
И то, что мне нужно несколько раз согнуть и разогнуть ноги в коленях, слушая скрежет и скрип – не болезнь. Я помню это с рожденья. Там всегда был скрежет и скрип.
– Курсач горит. Не успеваю, – говорит Анька, поворачиваясь на спину. Мне следует слышать следующее: «Напиши мне курсач, я заплачу».
– Я тоже, – говорю я и поднимаюсь с кровати.
– Лид, все заняты. Лиииид! – ноет Анька.
– Заплати Уроду.
– Он уже пишет кому-то.
– У меня много всего. Я не успею. Прости, – я не чувствую вины.
Она может купить не только мое время. Анька найдет, кому заплатить за курсач, даже если это будет сумма в несколько раз выше, чем обычно. Она могла бы снимать квартиру и не жить в институтской общаге… Ей просто подходит это: здесь однокурсники и парень, здесь веселее. Но, хоть мы и стали подругами за четыре года учебы, я иногда устаю от нее.
На этой неделе я действительно не могу. На этой неделе у меня маленькая мастопатия, свой курсач, чужой курсач и рерайт. Я взяла его до того как мне предложили курсач. До того как Анька сказала, что не успевает. До того как узнала о маленькой мастопатии. Я взяла несколько статей на рерайт за копейки, потому что нужно было брать пока дают. И никакие деньги не стоят того, чтобы сесть в лужу и перестать их получать. Никакие деньги не стоят моей паники. По пустячному поводу. Просто, в моем теле еще что-то разладилось. Но я не больна.
Суббота. Утро.
Суббота. День.
Суббота. Вечер.
Суббота. Ночь…
Я лежу с закрытыми глазами и смотрю на огромные черные фракталы на внутренней стороне век.
Анька с Максом в двух метрах от меня. Они дышат так громко, что я сама начинаю возбуждаться. Кажется, в их мире не существует ничего и никого кроме них двоих. Я слышу дыхание, поцелуи, скрип кровати, чавканье…
Ступни ледяные. Будто они существуют отдельно от меня. Как Анька с парнем в этой комнате. Они есть, а меня нет. Так же и ступни. Они мерзнут, будто не связаны с моей кровеносной системой одними венами. Во мне ведь горячая кровь? Иногда я сомневаюсь…
Сердце бьется так сильно, что я прижимаю ладонь к своей маленькой мастопатии. Кажется, от этого оно начинает стучать еще сильнее. Прямо по центру, прямо посередине моего существа взрывается и угасает желудок. Резко, стервозно, достаточно продолжительно для того, чтобы я почувствовала свою вину. Это могло бы быть наказанием за мой образ жизни. За ту дрянь, что я ем и пью. Но эта боль – лишь маяк.
Анька выдыхает стон. Они замирают, выдыхают, выдыхают… Как будто у них в груди не легкие, а воздушные шары.
Тихо.
Я чувствую ледяные ступни и желудок. Завтра я проснусь без рук. Но это все мелочи. Слава богу, я не больна. Это все нормально. Норма. Ведь, когда какой-то недуг переходит черту массовости, это становится нормой. Это уже не может напугать. Все вокруг чем-то страдают. У каждого свой набор. Это нормально. Это не страшно. Это просто моя жизнь.
2.
Урод всегда здесь, когда я прихожу. Кажется, что он живет в библиотеке. Когда бы я ни пришла, он сидит за партой и что-то выписывает. Ему никогда не нужен комп, потому что дома есть свой. Но не все можно найти в Интернете. Поэтому он здесь.
Я не здороваюсь.
С Уродом никто не здоровается, если только не требуются его услуги. И в этом случае нужно иметь деньги, чтобы заплатить. Других поводов к нему обращаться нет.
Он всегда один. С ним никто не разговаривает. Его никуда не зовут. Он неприятен всем, кого я знаю. Его избегают. Он наш личный изгой.
Набрав литературы, я сажусь дописывать чужой курсач. Сначала чужой. Потом статьи. Потом начну свой. Осталось чуть-чуть. Заключение, выводы, работа над ошибками – все. Это часа на три, не больше.
За спиной открывается и закрывается дверь. Кто-то пришел. Кто-то ушел. Потом я перестаю замечать окружающий мир, погрузившись в историю европейской журналистики средневековья. Хорошо, что заказчик не выбрал журналистику мезозойской эры…
Часа через полтора что-то неуловимо меняется. Принюхавшись, я оборачиваюсь. В нескольких партах от меня сидит Урод. Откинувшись на спинку стула, он листает учебник у себя на коленях. В руке – коричневый пластиковый стаканчик с кофе или горячим шоколадом. С чем-то, содержащим какао и сахар. Сладкий. Ароматный. Вкусный. Из автомата в коридоре. Сглотнув, я зло отворачиваюсь.
Хочу горячего, сладкого, ароматного какао с молоком или… просто кофе. Я унимаю палец, ногтем стучащий по ребру клавиатуры. Этот аромат, разносящийся по библиотеке, выбил из колеи. Почему его не выгонят? Он же может пролить кофе на книги!
Я стучала ногтем по краю клавиатуры до тех пор, пока запах не приелся. Вычитав курсач, вложила в принтер бумагу и попросила девушку-библиотекаря подтвердить печать.
Теперь рерайт.
Это просто. Переписываешь то, что уже написано, но другими словами. Главное – не выдумывать. Главное, чтобы все факты получаемой статьи совпадали с исходными данными.