Суккуб
Шрифт:
Все…
Завтра начну блевать овсянкой.
5.
Вряд ли я могу сказать осознанно, что помню тот вечер целиком. Он спрашивал, зачем я пью при гастрите. Почему довожу себя до такого состояния. Спрашивал такие банальные вещи, что хотелось смеяться. Я сидела и ждала, пока боль чуть уймется, чтобы вернуться в общагу. Я не могла ответить ему на эти вопросы.
Заглотнув вчера левомицетин, я проснулась бы в красных пятнах. Они сошли бы еще до сдачи первого зачета. Но никакая реакция не ограничивается
Анька смотрит на меня как на будильник.
– Ты ходила.
Отведя взгляд, я киваю: спасибо.
Это еще одна особенность моего организма. Я сомнамбула. Я старый добрый лунатик.
И я не хочу об этом говорить. И не хочу об этом думать…
Позже она расскажет, что я делала. Но сейчас, она знает, я не хочу этого слышать.
Вернув взгляд к Аньке, я наблюдаю, как она поднимается. Одевается.
Я боюсь увидеть на ней следы своей возможной агрессии. Она одна знает об этом. Она не сказала даже Максу. В большинстве случаев у нее получается удерживать меня в комнате. Иногда ей достается. Но она молчит…
Она просыпается от любого шороха, который я произвожу во сне или наяву. Она просыпается и смотрит на меня, пытаясь понять: в себе я или нет. Потому ее взгляд всегда испуган. Я научила ее просыпаться в страхе…
Мы стоим на остановке. Анька курит. Я вдыхаю ее пошлый никотин и старомодный ментол. И смолы. И ее горечь в словах. Я вдыхаю и думаю о том, что отдала все деньги охранникам… чтобы они вмешались.
Наверно, я выкупила себя у Лешки.
И он не узнает, как дешево я себе обошлась. И как дорого стоил один его поцелуй.
Кивнув на сигарету, я протянула два пальца. Анька вскинула брови и выдохнула густой белый дым.
– Чего это ты?
Кашляя от ворвавшегося в горло дыма, я не могла ей ответить. Почему я не привыкла к нему, вдыхая день за днем то, что она выдыхала? В голову ударил самый натуральный дурман. Во рту стало горько. Я пошатнулась и поморщилась. Анька наблюдала с усмешкой. Вынув сигарету у меня из пальцев и вздохнув, она раздавила ее об урну.
Впереди был еще один зачет.
– … Девчонки! – Галька и ее голосовая судорога, – … там такое! – она будто задыхается перед каждой фразой. – …Он его убьет. …Дай закурить, …Ань.
Я оборачиваюсь туда, куда все еще указывает худющая Галкина рука. Она в белой рубашке и кисть кажется землисто-коричневой на фоне манжеты.
– Кто и кого? – с ленивой желчью спрашивает Анька, открывая пачку сигарет. Она сдала экзамен по философии на удовлетворительно и это ее не удовлетворяло.
– …Урода. …Я не знаю …дылду.
Кинув взгляд на Аньку, я пошла к калитке.
Меня это не касается. Его постоянно кто-то бьет. Но если Дрону нужно спустить пар после вчерашнего? И он нашел на ком отыграться. И тогда… если так… это моя вина.
Увидев толпу, я сначала ускорила шаг, а потом побежала. Я не должна вмешиваться. Ребята могут его остановить.
Уже протискиваясь сквозь орущие тела, я слышала рекомендации наблюдателей, за что лучше ухватить Дрона, чтобы остановить. С ним никто не хочет связываться. Как и с Уродом. Но у каждого есть предел.
Я увидела Дрона (его спину), двух ребят, висящих на плечах. Там было много народу. Потом взгляд нашел Урода, сжавшегося в комок на земле. Когда увидела, один из ребят отлетел в мою сторону. Похоже, бугай не собирался останавливаться. Снова кто-то повис на его руках. Вдалеке послышался голос преподавателя. Наверняка с ним был охранник. Они отволокут.
Прижав запястье к желудку, я сглотнула. Как медленно все происходило. Слишком медленно. Я видела размах ноги. Так замахиваются футболисты, когда бьют по мячу. Им никто не мешает. У них никто не висит на плечах. Стало страшно. Очень страшно. Вжав кулак в желудок, я сказала: замри.
В окружающем гаме меня никто не слышал. Никто, кроме бугая. Он остановился и опустил ногу на землю. Я сказала: отойди на два метра. Стой.
Впереди зачет.
На нем не будет Урода.
Его наверняка не будет и завтра. Но это мелочь по сравнению с тем, что я опять это делала.
Опустив голову, я шла сквозь толпу. Челюсти сжимались от злости. Выбравшись на свободу, я тряхнула головой и увидела Аньку. Об этом не знала даже она.
6.
Это случилось на выпускном вечере одиннадцатых классов.
Нарыв, что прорвался в ту ночь, зрел три последних года. Тогда, взрослея, сначала мы перестали видеть друг в друге одноклассников. Девчонки поголовно стали чиксами и телками. Мальчишки – кадрами и перцами. Позже появились линии уважения. Тех, кого уважали, звали по имени. Иногда по имени-отчеству. Эти линии расползались видимыми лучами по классам, словно лазерная система сигнализации. И не дай бог, кто-то прервет луч…
Меня звали Лидой. Только так и никак иначе. Меня все любили. Меня все хотели. И все пытались сидеть ко мне ближе.
Мое поведение не было заранее спланировано. Все срасталось по ходу учебы. Мне не нужна была их любовь или дружба. Мне нужно было только их желание. Постоянное, неиссякаемое, мучительное. И если краем глаза на какой-нибудь перемене я видела, что парень отворачивается с таким видом, будто собрался в туалет подрочить, день прошел с толком.
День за днем, час за часом я провоцировала взгляды, мысли и страсти.
Я даже не смотрела на них. А они не прогуливали, потому что в школе – Лида.
Но это лишь вершина айсберга. Основное блюдо не было доступно ни их взгляду, ни пониманию.
Лида всегда великолепно выглядит. Ей четырнадцать – пятнадцать – шестнадцать лет, но она кажется взрослее. Подростки хотят и пытаются выглядеть взрослее. У Лиды есть на это средства.
Я прихожу в ночной универмаг: побольше, да посолиднее. Работает всего три кассы. Одна из кассирш – моя сегодняшняя жертва. Все необходимое я покупаю на десять рублей. Когда у меня нет наличности, мне дают сдачу.