Сулууча
Шрифт:
– Помалкивай, – приказала вдруг Ташка Тилеку, словно нашкодившему мальчишке. Он разъярился, затем сжал губы так, чтобы, не дай бог, не сцепиться с ней на глазах у людей, уже уставших за сегодня от дрязг.
– Что ты мне сказала? – шипит Тилек.
– Если бы не этот злющий мужчина, то врач и не поторопилась бы.
– Совпадение! – Тилек гаркнул на Ташку так же, как отец на него.
– Мужчин боятся, – продолжает Ташка, на что Тилек гаркнул на нее снова.
– Вот видишь! Хорошо, когда мужчин боятся!
– Вот и помалкивай! – цедит слова
Тилек не успел спарировать, как дверь кабинета №5 широко распахнулась. Отец Тилека неповоротлив, неуклюж. То куртку переложит с руки на руку, то медкнижку. Пытается развернуться, закрывает за собой дверь, в которую, нервничая, пролез следующий пациент, недовольно посмотрев на долговязого отца.
Старик улыбнулся, услышав, как тот буянящий шофер перестал совсем церемониться. «Охулисты тут мне нашлись, эхуисты», – покрикивает он не столько от усталости, сколько от боли и ожиданий. И синяки под глазами, и потемневшая кожа, и лишний вес. Шофер встревожен.
Тилеку уже не до шофера, он теперь стоит возле отца, дергает его за рукав: «Ну что там?» Что там, в этом чертовом уже сердце? Отец и сам недоумевает, там – ни-че-го.
– Как ничего? Просто «ничего»? – переспрашивает Тилек, словно успокоился бы уже точно, если бы сказали, что всё, конец, отцу твоему не жить. Он будто этого и ждал, чтобы разом со всей этой борьбой, мучениями и страхами покончить. Какое все-таки подспудное, скрытое под завесой и одновременно искреннее желание смерти. Чтобы близкие более нас не беспокоили. Конец.
– Ну ты даешь! – расхохотался затем Тилек. – Ты чего вытворяешь, старикан?
Отец берет и разворачивает бумажку, читает по слогам что-то сложно произносимое, различимо только «ги-по-тен-зия».
– Это что такое? – вопит Тилек от нетерпения.
– Что-то вроде давления вместе с сердцем, а там еще и почки, я и сам не понял, – пожимает плечами отец.
– Тьфу ты, – шипит Тилек. Сунул руки в карманы брюк точь-в-точь как неисправимый хулиган. Затем дает команду двоим: «Собирайтесь, пора домой». Диагноз – разве что старость.
Едут домой в обессилевшей тоске. А по чему тоскуют? Кто же знает. По легким воздушным беззаботным дням или по пройденным мучительным? Какой мутный выдался день, такого пьянства и помутнения рассудка еще не было. Надежда и облегчение. Хочется выпить за эти два символа произвольной и непослушной жизни.
В машине за Тилеком – отец, его он бережет. Ташка – сбоку. Не до нее сегодня, сегодня она – ничья. Сидит она себе тихо, а на ее ладонь вдруг мягко опускается ладонь отца. Похлопал он легонько, улыбнулся. Совсем уж и забыла, какой бывает отцовская забота.
Ворота дома Тилека были невысокими. За ними высился дом с красной черепицей и бежевой шубкой. Пара елок. Судя по периметру, в доме есть садок. Может, кустарники, может, розы. Воздух здесь свежий, ветер сквозной, холодный. Странная красная шерстяная шапка отца теперь становится понятной.
Отец аккуратно вышел
Тилек затем тянется в салон – на панели скопился разный непривычный хлам: и шерстяной отцовский шарф, и бумаги, справки, блистеры лекарств. Протягивая руку к бардачкам, Тилек вдруг пугается вида человеческого на заднем сидении, словно он и забыл совсем про Ташку. Хотя он не забыл, он удивлен тому, что она еще внутри. Вопросительно посмотрел на Ташку, забившуюся словно в темный угол. «Выходи, черт тебя!» – говорит он ей шепотом, та мотает головой.
Пока они перешептывались, отец окликнул их обоих. «Эй!» – всё еще слабо выкрикнул отец. Прощаясь, слабо помахал им рукой. Металлические ворота за ним захлопнулись, нервно звеня всем корпусом. Задул еще и свирепый ветер, довольно знакомый в этих домах у подножья гор.
Тилек сконфузился. Всем корпусом тянется вперед, а ноги – твердые, будто их закопали в землю. Готов уже и заскулить. Он готов был рухнуть на пол сразу по приезде домой. Он хотел всего лишь поужинать в кругу семьи и непременно рухнуть после.
Он ведь устал. Устал сразу, как отец вышел из кабинета врача. Устал, что отец будет жить. Устал бы он, если бы дали знать, что отец долго жить не будет? Нет, он бушевал бы, боролся, шел бы напропалую… Собственно, рухнуть он хотел лишь по этой причине: отец будет жить, у него всё наладится. Дайте уже рухнуть.
Захлопнутые отцом прямо перед Тилеком ворота будто треснули его по лицу. Его охватило острое чувство стыда, оскорбленности и детской некумекающей злости. Он горит от стыда, шипит, тяжело дышит, отец его опозорил.
– Он болен! Назад, назад! Едем назад в больницу, – скулит Тилек. – Со стариком определенно что-то не так, посмотри, он озверел, подурнел. Дикий! – Вскричал Тилек, будто отец его услышит. – Можно ведь и по-человечески. Можно ведь и пригласить домой, хоть на чашечку чая. Можно ведь и сказать «до свидания». Нет, не услышит он. Эти старики и старухи отчего-то умеют только за медные ручки двери хвататься. Что старуха Надя, что этот –захлопывают двери прямо перед носом. Кто я для вас? Скажите уж!
Тилек грубо зачесывает волосы назад, украдкой глядит на Ташку. Стыдно перед ней. Как же он ее унизил! Не впуская в дом…
Ташка посмеялась над сконфуженным, слабеющим, сдающимся Тилеком.
– Не одну меня он не впустил, – утешает Ташка, не скрывая своего довольства. Ей и самой не хотелось у них гостить, эта мысль была ей противна. Хотелось даже выскочить из машины, но ведь не припаркуют ее уже нигде, придется терпеть до конца. Наверное, по этой причине старик и похлопал ее по руке. Наверное, он все-таки понимает эту жизнь. Седая голова…