Сумасшедший корабль
Шрифт:
– Изругала тебя, значит, за кенаря? – спросила Феона Власьевна.
– Кенаря, спасибо, Николай Чудотворец на Сенной другого послал, такого ж гузастого и с черным пятном. Встретили звери барыню честь честью. А она мне ни спасиба, ни здравствуй. Сразу кричит: «Исхудала Бровка! Что ж ты ей фокса найти не смогла?» – «Сами ж вы, говорю, ей это запретили...» А она с издевкой: «А ты свой разум имей!» Зря, вышло, я собачий аборт на свой девичий стыд приняла. Главное дело, жених мой, узнав все подробности, отказался. Кто, говорит, грех собачий покрыть может, тот и свои все покроет...
– Не содержит это дело никакой самостоятельной обиды, – прервала Феона Власьевна. – Сплошной вижу промысел, соблюдший твою чистоту. Сама я тоже девушка, могу понимать. Твоя барыня – орудие свыше. А как она матушка родная Евгению Юрьевичу, то именно благодаря ей ты человеку нынче душу вернешь, а себе обретаешь обитель.
Сохатый, заинтересовавшись фабулой событий, осторожно спросил:
– А кто ж это, Дарьюшка, Евгений Юрьевич будет?
– А сынок тоей барыни, мой вскормленник. Когда ему годков девять стукнуло, маменьку его за границу увез один крученый – Жоржем звали. Уж и не знаю, куда они оба сгинули. Евгеша достаточно ревел, когда про мать говорили. Хлоп на пол и ногами сучит. И тогда, дитей, понять можно было, что не иначе коммунист из него должен выйти. Только слова этого еще не знали и его бранили другими, какими случится, словами. Да вот, поди ж ты, коммунист – а вся жизнь вышла в нем, в этом Евгеше. Ноньче – Евгений Юрьевич, товарищ Глобус. Маменька его окончательно не вернулась, воспитывать взял дяденька, а при белье, штопке и прочем – меня. Целовал, бывало, Евгешенька, как женюсь, тебя, нянька, к себе жить возьму. Сейчас хоть и не женился, а слову верен. Вернулся с фронтов, живем вместе. Он по должности с лишней площадью, я на кухоньке. На лишней площади у нас маменькин диван плюшевый, а на нем не как у других прочих, не мамзели ночуют, а такие вот, как Евгешенька, бритые, табаком прокуренные и с нашивками. Большую карту на столе расстелят, животами по карте елозят, флажки красные тычут, китайских генералов кричат: «Фу-ты! Нуты!» Китайские генералы – один как другой, почитай, их родные матушки путают. Прожили ладком годик, и вот такое мне горе, такое... такое...
И заплакала Дарьюшка, а Феона Власьевна строго:
– Про горе сейчас нельзя. Про горе старцу доложишь.
Пришли. У старца горница чистая, не потайная. Ни он мертвая церковь, ни он против изъятия ценностей. Что ему хорониться? Он в огородной артели. Сам овощ всякую садит, поливает, сбирает, весь год овощью сыт. Бабы ж к нему ходят как к лекарю, потому что он старинного времени фельдшер и порошки у него есть от всего мужского и от всего женского.
Висит у старца над столом большой Совнарком, еще тот, двадцатого года, что за восемь миллионов вычета выдавали совслужащим, висит в уголочке Казанская.
Доброволицы-уборщицы стирают, крестясь, пыль с обоих.
Бабья в горнице сила. Бабы, как известно, лечиться охотницы, особливо если заодно с пузырьком лекарь и слова знает.
На помосте над бабами Епимаха видать от пупочка. В серебряном он опояске вокруг крупного долговатого живота, в обтяжку схваченного бирюзовым сатинетом рубашки. По праву руку Епимаха молодцы, дьяки разбойные. Один – кривастый, лобастый, другой – чисто гусь, краснонос, с гоготом. Ведет старец речь прерывно. Малую толику слово божье и сейчас же по профессии – про целебные травы, про хворости. Бородой седой направо, налево – таки ли, мол? Без омману?
Кривой глазом закружит, вихрастый космы взметнет и загуркает:
– Го-го! старче, го-го! Без омману.
А бабы с подвизгом:
– Ох, старче! Ах, старче...
Ни пенья, ни благолепия. Клекот да гогот. Голова сразу кругом.
– Бабоньки, – говорит старец новой партии, где Феона Власьевна с Дарьюшкой и Сохатым, – бабоньки, сейчас у меня час именно духовной министерии. Кому без порошков, один голый совет, тот посунься вперед. Кому порошки и телесное, тот к стене. Расслои народ, Савушка!
Кривой закружил глазом и размежевал табунок, как овец разномастных. По одной провел к старцу на дух.
Тихо в горнице. Шевелится у старца борода, сказать, подвязная. И, почитай, весь он из шерсти: голова что кудель, глаз – мышка в кустах, нос шишковатый, а прочего ничего – одни заросли. И такая крепость от этого Епимаха – лесом, грибом, ягодой тянет. И не горница тут, а солнцепек на выгоне, а сам он лешак лесной.
Молодцы каждый вроде с кадилом, им неблаголепно подбрыкнули, подкидисто. Клубы дыма тучные – не фимиам церковный, дурман-трава.
– Сумно мне, Феонушка, – шепчет Дарьюшка, – мыслишки все сперло.
А над Дарьюшкой уже старцево ухо мохнатое:
– Сказывай!
Любопытно Сохатому, собирателю «сказа и быта», шагнул вслед за Дарьюшкой, слушает.
– ...Вскормленник у меня, батюшка, заместо сына родного, извиняюсь, брюшным тифом болел. Сейчас его откармливать надо, не то помрет. И хоть, вторично извиняюсь, он коммунист, но выняньчила я его, батюшку, и хоть, конечно, он теперь от души своей отказавшись, однако слов никогда не говорит и ко всем жалостливый.
– Бывает это и с ними, – сказал старец. – Не сам, значит, он звезду на себя принимал, а некий вселенный в него, что имеет лик девий, язык лисий, а сердце перемещенно на правый бок. В чем же твое именно дело?
– А дело, батюшка, в том, что болеет этот мой вскормленник тифом, а молиться церковно за него я боюсь. Сказывают, удар по нем будет, как из пушки, и тела его ничего не сыскать. Горе мне, батюшка, заместо родного дити он мне. Вот и мечтаю, как бы изловчиться, посвятить его во исцеление и притом без телесного вредительства.
– Святить коммуниста снаружи нельзя, – сказал старец, – первое, декрет запрещает, а я против советской власти, как иные попы, не иду. Второе, все наружное естество у коммуниста не под крестом, а под звездой. Но дать внутрь от властей не противопоказано, а для благодати даже спорчей. Святи его внутрь! –приказал старец. – Как он у тебя, яйца ест?
– Как же, батюшка, доктора прописали. На Охту аж бегаю.
– Так. «Отче наш» знаешь? Ну, в просторечии «вотчу»? Так. В кипяток яйца брось, всмятку – два раза «вотчу» прочти, а коли в мешок потребляет, то – три. Бывало, в лазарете сиделки больным этак-то все под «вотчу» варили. Без промаха. Дело военное, проверенное. Две вотчи – смятка, три вотчи – в мешок. Святи внутрь!В твоем редком случае при подобно сваренных яйцах всосется в кишечник и святость. Купно с переваркой яиц разнесется железками по всему организму. Запомни твердо одно: минуя кишечник, помочь коммунисту нельзя, потому что все наружные части идут у него под звездой! Ну, иди. Святи внутрь!
Старец протянул благословляющую руку. От величайшего любопытства, что еще скажет он Дарьюшке, Сохатый, далеко вытянувший голову, не поспел отскочить и под гогот и клекот старцева хора получил, как и все, благословение Епимаха. Одурманенный гамом и куревом Сохатый к выходу... Глядь – в дверях секретарь учреждения, куда именно метил он завом.
– Вы? – сказал секретарь.
– И вы... – опешил Сохатый.
– А почему бы не я? – сказал с гордостью секретарь. – Если я именно езжу в свой семейный очаг и притом без саботажа в свободный от заседания день. Случается, для наблюдения захаживаю и сюда. Ну, знаете, товарищ Сохатый: из наших кандидатов под благословение старцево подмахнулись вы первый.