Сумасшедший корабль
Шрифт:
Тут автор, увидя, что товарищ Долива уже готова забыть о первоначальном своем возбудителе – вожделевшем юнце и грозит аннулировать обилием абстрактных понятий свое поистине полезное вторжение в круг его немудреных эмоций, – автор предложил юноше пойти с ним в мятлевский дом, что на площади Исаакия, и посмотреть временно в нем пребывавшую одну примечательную вещь.
У автора была своя идея, как, впрочем, у всех писателей, населявших Сумасшедший Корабль и обладавших творчеством, из которого «сапог не сошьешь», как известно уже из волны предыдущей, столь презираемым всею челядью
Автор в те голодные годы, исходя из мысли, что все искусства, разнясь в проявлении, связаны внутренно, работал над новым реализмом, опираясь на форму живописную, где пока оправдал он себя раньше всего.
В живописи рельефнее видать, где псевдо, а где правда. Ни для кого не секрет, сколь мертвы титанические усилия титанов Джулио Романо. Ничто в «Дне последнем Помпеи», где статуи валятся с крыш, где расседаются камни, где все будто в криках и смятении, – все, напротив того, пребывает в классической неподвижности. Между тем как в эскизах А.Иванова, при отсутствии жеста, при внешней застылости, потрясает в «Пророках» сверхчеловеческое напряжение сил. И это – не становясь вовсе на цыпочки, без абстрактных изощренностей, без декаданса, а при особо подчеркнутом реализме.
Итак, через достижения параллельные, через живопись искал автор путей к новой прозе и влачил плененного юношу, как естествоиспытатель кролика, на испытание чувствительности в опыте нового восприятия. Иначе говоря, отбив юношу как предмет насаждения через искусство новой морали у писательницы Доливы, он кооптировал его для повышения модуса восприятий уже чисто эстетических.
Но одновременно, желая юноше обогащения, себе лично автор искал проверки в занимавшей его мысли о преодолении картинной плоскости действительностью пространственной. В переносе на искусство слова это будет как раз тем первым опытом посильного «взрывания пограничных столбов времени», которому автор предается в настоящей работе «Сумасшедший Корабль».
Дорогой автор, только что внутренно посмеявшись над Доливой, волновался. Из всех «кроликов» – никому не в обиду будь сказано, автор далек от высокомерия, он охвачен профессионализмом – данный юноша был ему кролик наилучший, как свободный от культур эстетических. Он был – драгоценная целина, притом не глуп и склонен к эмоциям.
Если истина для грядущего художественного восприятия – новый пространственный реализм, то, думалось автору, именно его этот свежий, новый зритель воспримет. Автор юношу забросал предложением отрывочным.
– В том, что сейчас вы увидите, не найти, как у Рафаэля, в себе замкнутой объединенности, завершаемой круглой линией, словом, обрамление до формулы. Ну, в переносе на слово – того, чем богаты рассказы Тургенева, повести Белкина, ну, «Тамань»... понимаете?..
– Ни черта, – честно сознался юноша.
Автор обежал юношу с другой стороны – как бы предполагая, что второму уху будет доступнее смысл его слов. Впереди уже краснела громада мятлевского дома, и автор заторопился воздействовать по-иному, примерами.
– Вот, скажем, Серов. В конце жизни, ища «картинности», он пытался воскресить миф. Но старым историзмом он мифа не воскресил, он в
– Что за буза, – прервал юноша, – красных лошадей не бывает.
– Может, вам пояснит лучше меня знаменитейший учитель живописи Чистяков. Про коня этого он говорил: «Я сам рыжего коня в детстве всегда видал красным. Думал – он прямо с солнца. А в детстве все видишь и сильней, и верней, да беда – сказать не умеешь. А вот если кто научился работать да одновременно может опять одуреть, как маленький, тот только художник и есть». Поняли?
– Чудаковато. Валяйте повеселей.
Валять уже было некогда. Пришли в залу. Автор закружил, как Фаустов пудель вокруг своего пленника, не подпуская его сразу к картине.
– Здесь, видите ли, композиция разбита, центр взорван. Здесь при первом взгляде та же тревога, как на незнакомой громадной площади, с которой еще не знаешь, как себя связать. Но поймите главное: этот художник уже не хочет давать картинную плоскость в прежнем смысле по той простой причине, что его картинная плоскость – пространство. Здесь чувство вселенского не ограничено. Подойдите, смотрите.
– Ну что же, – сказал юноша. – Прежде всего, здоровенные яблоки. Определенно антоновка. Уж куда ни глянь – об их яркости помнишь.
– Как раз то, что нужно, – восхитился автор. – Об яркости этого желтого цвета помнишь. Но это в музыке – тон, в литературе – ритм. Есть, есть. Не правда ли, ни красные, ни синие пятна рубах парней и юбок баб, разбросанных по картине, как васильки, и во ржи алый мак этой звонкости желтого не убивают? Обратите внимание, поскольку картина может быть передана словом. Это именно полдень. Это не символическое, а реальное, но еще мало знакомое зрение. Это когда жизнь предстанет вдруг, во всем ее обхвате.
– Что-то даже много нагорожено. И все сразу – и родился, и помер, и мать дите кормит...
– Великолепно, именно все сразу. Но это же не искусственная наивность, это уже вовсе не стиль, это, пожалуй, сам Эйнштейн...
На большом полотне дорога перехвачена холмами. Выбегая из-за холмов, она расширяется в треугольную площадку. На площадке несут в синем гробу хозяина. Выше женщины, внизу – мать с ребенком, кто-то спящий, он и она с ведрами. Вы понимаете – полдень. Все под солнцем. Жизнь каждого сгармонизована с жизнью земли – с лужайками, кустами, далями синей реки, желтизною песков. Хотя неба здесь нет, но небо чувствуешь над головой, беспредельным, как и горизонты, потому что все ощущается как происходящее на пространстве сферическом...
– Вы только вовлекаетесь в замысел художника, – приставал автор к юноше, – и вы не можете не быть взволнованы космической непрерывностью жизни, стирающей самый смысл слова «время». Ну, поняли вы что-нибудь?
– Что я, не русский? – сказал, тоскуя, юноша. – Только зачем это вы тычете в синее, а зовете зеленым, и наоборот?
Автор проверил юношу и воскликнул в свою очередь:
– Нет! Это вы наоборот... это вы.
Бедный умученный автором юноша был дальтонист.