Сумасшедший корабль
Шрифт:
Ядвига вспыхнула, побледнела и голосом, выдававшим страх и волнение, вскрикнула:
– Пан есть дурак! Никакой Ванды среди моих сестер нет. Товажищ, певне, обманут сходством...
Сохатый в свою школу ходил через мост далеко по набережной, сворачивая на дальнюю линию. На острове в те годы царила идиллия: посреди на выщербленной мостовой колосились злаки, синел василек, алел мак, и ромашки крутили головками посолонь.
У сфинксов Сохатый любил посидеть, помечтать. Вокруг него возникали татарчата из своей нацменской школы. Шустрый звероватый
– Ну-ка, прочти мне, что здесь написано? – как-то ткнул тростью Сохатый в пьедестал сфинкса.
Татарчик с испугом отпрянул.
– Зачем моя спрашивал? Зачем пытать хотел? Моя знает, поповски лозунги нам не надо читать.
Сохатый прочел сам:
– «Вывезен из древних Фив»... Но что же тут поповского? Фивы – древний город.
Маленький боялся.
– Моя не хочет читать поповски лозунги. Эти тетки поповски шапки на голова носят.
Другой, постарше, обругался по-татарски и сказал по-русски:
– Она молодая, она не знает. Фивы – древний город, тута Ленин учился.
Все подхватили:
– Ленин учился. Древний город. Ленин знал древний язык, мы учили...
Маленький запоздало обиделся и прервал:
– Моя тоже знает. Ленин вуз десяти лет кончил. Наша десять лет первая ступень, а он, скажешь, вуз не может?
Еще рассказали Сохатому татарчата, что прежние люди до революции рождались от обезьян, сейчас рабоче-крестьянские не рождаются от обезьян. И спросили с восточной вкрадчивой лаской Сохатого:
– А ты как? Еще от обезьян?
– День восьмого марта, – отрапортовали с особым раскатом на родной букве «р», – день раскрепощения женщины. До восьмого марта муж был рабом капитала, а жена была рабом мужа. Они сидели в подвалах и ели черный хлеб. А на улицу выйти до революции совсем не могли. Не было денег билет покупать. Одни буржуйки имели на билет деньги. Буржуйки билет покупали.
– Какой такой билет?
– А желтый.
На невинные мозги татарчат обрушились все двадцать веков чуждых культур, и у них под черепами была суматоха, как весной на их теплом море, когда идет там с заскоком камса, ошалев от весенней игры.
Сохатый дал ребятам последний кусок сахару и, окрыляемый их веселостью, с особыми надеждами пошел к своей польской школе.
Пусть сейчас удастся товажишку Ядвигу увидать наедине, и он, как власть имеющий, не моргнув, скажет ей:
– Дайте адрес панны Ванды!
Родства между ними не быть не могло – те же рысьи движения, те же розовые ушки, те же...
Наискосок от школы у махины девятиэтажного дома стояли все. Заведующая, учителя, дети и панна Генриетта. Как спрыснутые в сказке мертвой водой, они застыли вокруг чего-то, плечо к плечу, в совершенном безмолвии. Подошел Сохатый, вытянул, по своему обычаю, длинную шею, и как малая капля ртути, притянутая каплей большей, он включился в общий безмолвный столбняк.
Посреди лежала белая, с прищуренными кокетливо глазами Ядвига. Рот ее был открыт для легкого крика, каким кричат девушки, когда их ловят в горелки. Желтоватые зубы без слюны были как клавиши кукольного рояля. Ворот блузки разорван. Из-за лифчика торчали две карточки: на одной – в военной форме усатый пан, на другой – две головки с звонкозубой улыбкой – панна Ванда и ее сестра.
Пришли власти и, взяв свидетелей, разогнали толпу.
Одна из учительниц показала Сохатому чердачное окно, из которого Ядвигу вытолкнул неизвестный. Впрочем, как и вариант второй – о том, что Ядвига прыгнула из окошка сама, это был вариант только предполагаемый. Неизвестного никто не видал, равно как и полета Ядвиги. Все прибыли к месту слишком поздно.
Занося в текст гибель Ядвиги, автор, предупреждая арифметическую прыть читателя, уже сам сосчитал, что это в его повести шестое свержение с высоты. На естественный вопрос, не слишком ли это много, даже не прибегая к цифрам статистики, руководясь опросом одних очевидцев, ответ будет: «Нет, по тем годам это вовсе не много».
Что же касается чисто технического единообразия гибели, то и она подлежит экономической базе. Все яды исчезли, вплоть до яда колбасного – за отсутствием колбасы, веревки ушли все на транспорт, а огонь был сведен к огонечку в буржуйке. Что же оставалось гражданам для объективного и личного сведения счетов? Высота и вода.
Сохатый до вечера бродил в городе и только очень поздно, едва волоча ноги, прибрел домой. В его комнате горел свет. Юный Жуканец сидел в центре комнаты на полу с мальштоком в руках. Двенадцать недомерков, каждый под своим знаком зодиака, работали что-то углем на крупных листах. Взмахивая длинной палкой то в направлении созвездия Водолея, то Девы, то Рака, Жуканец заклинательно им кричал:
– Рога! Хвост! Тяни морду... Не свинья, чай, козел.
Действительно, недомерки порождали двенадцать козлов. Над каждым направляющий указательный перст и объявление.
– Сохатый, – воскликнул Жуканец, – ты не ропщи. Мы, правда, не дадим тебе спать до восхода, но да посрамлена будет низость женского пола. Сохатый, я сердечный банкрот. К тому же за неплатежность ко мне кого-то вселили, и негде мне склонить голову. Дай докончить козлов.
– Валяй, – сказал мрачно Сохатый. – Я спать все равно не хочу. Но смысла большого в козлином хоре не вижу.
– Смысл вскроется завтра! – воскликнул Жуканец. И недомерки хрюкнули смехом в кулак: «Завтра...»
– Это моя месть Фифиной. Как тебе известно, я Фифину спасал. И, тронутый симуляцией ее чувства, я хотел идти с ней в загс. А она «убрала» на днях мою комнату, не оставила в ней и тени движимого и смылась, оставив эпистолию: «Адью, я себе выбрала нового аматера».
Дверь же к себе заперла. Ну ладно, завтра откроет, чем свет. Бью, братец мой, наверняка. Ты только выслушай ситуацию: спрос на козлов до черта! Хоть от них ни шерсти, ни молока – они производители... Раскумекай-ка на досуге, финал будет завтра под Фифининой дверью. Айда, недомерки!