Сумерки империи
Шрифт:
— Вот вернешься и увидишь, что у меня получилось, — говорила мать по пути.
Мы пересекли поле, засеянное овсом, и дошли до маленького домика, в котором уже давно никто не жил. Я с удивлением обнаружил, что в доме вовсю кипела работа. Целая бригада плотников поправляла старые деревянные конструкции. Я спросил у матери, не собирается ли она сдавать домик внаем.
— Нет, — сказала она, — я сама намерена здесь жить. Ведь ты, я надеюсь, в конце концов, вернешься в Куртижи и через несколько лет женишься. Тут-то мне и понадобится свой угол, куда я смогу перебраться. Нехорошо, когда две женщины живут под одной крышей. Я не сомневаюсь, что твоя жена согласится жить вместе со мной, но очень скоро она начнет страдать. Ей придется терпеть мои привычки, выслушивать мое мнение, которое она вряд ли будет разделять, а я, кстати, еще не отвыкла командовать. Здесь же я буду жить как бы с вами, но не у вас. Взгляну из своего окна на ваши окна, и мне будет понятно, когда я смогу навестить вас, не причиняя вам неудобств.
Я часто вспоминаю эти слова, сказанные матерью, и всякий раз в моих руках начинает дрожать перо. А еще я вспоминаю покой домашнего очага, роскошный деревенский пейзаж, цветы в саду, планы на будущее, которые мы строили вместе, взгляд моей матери, и думаю о том, что тогда я и представить себе не мог, что, вернувшись домой, в самое сердце Франции, я уже ничего этого не застану, и все, что мне было бесконечно дорого, в скором времени будет сметено войной.
Наступил вечер, и тут оказалось, что мать пригласила на ужин бывшего наставника, папашу Шофура, который все эти годы после моего отъезда продолжал спокойно жить в Куртижи и заниматься своими книгами. Наставник явился с большим рулоном белой бумаги под мышкой и осторожно, словно величайшую драгоценность, положил его на столик в прихожей.
— Что там у вас? — спросил я его.
— Это карта Европы, в которой вы прочертите своими саблями и штыками окончательные границы. Узнав об объявлении войны, я сразу сел за работу и изобразил границы государств в том виде, в каком вам предстоит их установить.
Он развернул свою карту и продемонстрировал закрашенные розовым цветом очертания Франции. Ее территория на карте простиралась до Рейна. Пруссию он закрасил синим цветом, и ее территория доходила только до Везера [27] , а дальше вплоть до Тироля и Богемии простирались земли остальной Германии, закрашенные желтым цветом.
27
Река на северо-западе Германии, впадает в Северное море.
— В окончательном виде, — продолжал наставник, — Германия должна включать в себя Польшу, некоторые провинции австрийской монархии и турецкие владения в Европе. Но это произойдет позже. Всему свое время. Сейчас же нам представилась возможность решить судьбу Центральной Европы. Так не упустим этой возможности!
— Как же так! — перебила его мать, — вы хотите, чтобы Франция захватила рейнские провинции. Но вы же республиканец, поборник права и справедливости. Провозглашая подобные цели, вы не можете не признать, что и Пруссия может захотеть отнять у нас Эльзас и Лотарингию.
— Будьте уверены, именно так она и поступит, если одержит победу, зато Франция даже в случае полного триумфа никогда не станет претендовать на Баден или Гессен. Что же касается Рейна, скажу так: если он и станет нашим, то лишь в силу необходимости, но никак не по праву. Если Рейн будет разделять два наши народа, то это не позволит Франции угрожать Германии и не позволит Германии вторгнуться во Францию. Граница по Рейну станет гарантом мира, причем постоянного мира, о котором я и пекусь.
За ужином наш географический диспут прервался, но тема застольной беседы осталась прежней. Да и о чем было говорить, как не о войне? Все были взбудоражены этим событием и обсуждали его повсюду — на кухнях и в гостиных, в лачугах и замках. Все мужчины призывного возраста уже получили повестки, повсюду формировалось ополчение, не осталось ни одной семьи, в жизнь которой не ворвалась бы война. Возможно, господин Шофур предпочел бы, как и моя мать, выразить неприязненное отношение к войне, но в моем присутствии он не решался откровенно высказываться на эту тему. Конечно, его навязчивые географические идеи выглядели смехотворно, но вместе с тем нельзя было не признать его исключительную осведомленность в политических и исторических вопросах, изучению которых он посвятил всю свою жизнь, и поэтому я очень хотел, чтобы он продолжил свои рассуждения.
— Представьте себе, — сказал он, — в наших краях меня считают чуть ли не пруссаком, и все из-за того, что я позволил себе выразить беспокойство по поводу этой войны. Наш мэр и кое-кто из близких ему людей упрекают меня в том, что я плохой француз. По их мнению, если вы утверждаете, что нынешняя военная кампания станет для нас тяжелым испытанием, значит, вы сомневаетесь в могуществе Франции. Всего лишь несколько дней тому назад все осуждали эту войну, никто не хотел, чтобы война началась, и никто не верил, что она начнется. И только я утверждал, что война неизбежна. Но вот сегодня зазвучали военные марши, и сразу все встали в ряды защитников отечества. Воистину, в каждом французе есть что-то от боевого коня. Недаром Руже де Лиль сумел одним словом выразить наш национальный характер: "Шагайте! Шагайте!" [28] Да вы хоть знаете, для чего вы шагаете и по чьей воле?
28
Слова из припева "Марсельезы", национального гимна Франции, сочиненного поэтом и композитором Руже де Лилем.
— Чтобы убедиться, что винтовка Шаспо превосходит винтовку Дрейзе.
— Вот вы шутите, дорогой Луи, а между тем то, о чем вы говорите со смехом, побудит целые полки ринуться в атаку, так же как желание поквитаться за Ватерлоо или отомстить за Садову [29] воспламенит не одну честную душу. На самом же деле вы будете сражаться только лишь потому, что и прусское правительство, и французское правительство вынуждены начать эту войну, так как для них это вопрос жизни и смерти.
29
Деревня в Чехии. В 1866 г. рядом с ней произошла Битва при Садове, крупнейшее сражение Австро-прусской войны. Франция соблюдала нейтралитет в ходе той войны, но Наполеону III не понравилась победа Пруссии, и он потребовал "La revanche de Sadova" ("Месть за Садову"), что стало одним из поводов Франкопрусской войны.
— Что вы имеете в виду?
— С тех пор, как к власти пришел господин Бисмарк, главной целью прусского правительства стало поглощение всей Германии. Оно уже началось, но идет недостаточно быстро. Государства Южной Германии, за исключением Бадена, упорствуют в своем нежелании быть поглощенными прусским чудовищем. Необходимо сломить их сопротивление, а для этого требуется, чтобы откуда-нибудь исходила общая для всех опасность. В таких условиях только страх перед Францией способен заставить немцев объединиться во имя их общей родины, в роли которой на самом деле будет выступать Прусская империя. Это вам, надеюсь, понятно?
Бисмарк. Железный канцлер
— Более чем.
— Что же касается французского правительства, то для него главной заботой является выживание, но продлить свое существование оно может только одним способом: развязав войну. Силы правительства уже на исходе, но рецепты продления жизни ему не известны, и именно по этой причине оно было вынуждено обратиться к либералам, не испытывая, впрочем, к ним никакого доверия, точно так же, как родственники больного вынужденно обращаются к шарлатанам, когда медицина не в состоянии вернуть человека к жизни. И хотя это опасное лекарство отмерено в минимальной дозе, оно, тем не менее, способно прикончить наших полуживых властителей. Уже полгода правительство не в состоянии контролировать обстановку в стране, и оно полагает, что небольшой ореол славы позволит ему восстановить утраченные силы. Когда две стороны возможного конфликта оказываются в таком положении, война, которая каждой из них представляется весьма привлекательным делом, становится практически неизбежной. Вы скажете, что это похоже на авантюру. Ну конечно, почему бы и нет, ведь те, кто ее затеяли, и есть авантюристы. Что значат для них живые люди, если впереди их, возможно, ожидает триумф? Теперь для них все средства хороши, нужно лишь найти повод. Признаюсь, раньше я полагал, что наш император способен с большим мастерством провернуть такое хитрое дельце. Я принимал за чистую монету его репутацию коронованного Макиавелли, которую, впрочем, он сам и раздувал. Но, оказывается, я ошибался. Господин Бисмарк действовал тоньше. Он представил публике недавние события, как провокацию со стороны Франции, и тем самым добился сплочения Германии. И вот теперь дело сделано, германское единство — уже свершившийся факт. Попробуйте-ка его разрушить. Вот так-то!
— Значит вы сомневаетесь в нашей победе?
— Больше всего я боюсь, что всеобщая развращенность, порожденная имперским режимом, проникла в армию и распространилась там, как заразная инфекция. Что если наша армия, при одном упоминании которой прежде трепетала вся Европа, сохранила лишь видимость былой мощи? Конечно, меня это беспокоит, но в то же время моя вера в наши военные возможности настолько сильна, что я не могу спокойно слышать все эти пессимистичные рассуждения, в основе которых лежат не точные знания, а сплошное резонерство. В отличие от меня наше правительство располагает точными сведениями, и если уж оно объявляет войну, которая долгие годы висела над нами, как дамоклов меч, и не пытается эту войну оттянуть, то это значит, что оно уверено в своей способности довести ее до победного конца. Оно обязано быть к этому готово, в противном случае — это не правительство, а сборище сумасшедших. Но тут есть одна беда. Правительству хорошо известны наши возможности, но оно плохо осведомлено о ресурсах Германии. А все из-за нынешней политики в отношении немецких газет, которые, как известно, враждебно настроены по отношению к нашему императору и его семье и позволяют себе сравнивать принца Эжена Наполеона с зайцем, а принцессу Матильду с другим животным, которое я даже не хочу называть. Так вот, эти газеты запрещено провозить через границу, и в результате мы остаемся в неведении относительно происходящего по ту сторону Рейна. Не могут же считаться источником информации люди, посещающие курорты в Бадене или Хомбурге.