Сумерки империи
Шрифт:
Не прошло и двух лет, как я стал заметной фигурой в парижском обществе. Не хочу сказать, что я был знаменитостью, но, во всяком случае, мое имя стало довольно известным. Загляните в выходившие в то время спортивные газеты, отыщите старые программки скачек. Там вы найдете мое имя среди имен джентльменов, прославившихся на самых престижных состязаниях той эпохи, которые проходили в Поршфонтене, Шантильи или на ипподроме Ла Марш [8] . Поговорите с самыми модными в те времена куртизанками. Даже после всех происшедших впоследствии ужасных событий они вспомнят меня, потому что лучше всего память о человеке сохраняется там, где он больше всего отметился, а уж мое усердие эти дамы вряд ли смогут забыть.
8
В середине XIX века наиболее известный парижский ипподром, спроектированный специально для скачек с препятствиями. Отличался прекрасным устройством дорожек и площадок для скачек с водными преградами, живыми изгородями и прочими препятствиями. Снесен в 1898 году.
Как прекрасна была жизнь в последние годы той эпохи процветания, которую называют Второй империей! До чего удачно все складывалось для молодых людей, стремившихся укрепить свой характер, возвысить дух и наполнить сердце добротой и благородством! К слову сказать, мне часто приходилось замечать, с какой завистью смотрели на меня молодые приказчики магазинов или клерки нотариусов, когда по воскресеньям запряженные в фаэтон чистокровные скакуны рысью несли меня по Елисейским Полям в направлении ипподрома в Лоншане, и при этом на всеобщее обозрение мною был выставлен билет на престижное место на ипподроме, который я прикреплял к петлице своего фрака. Или, например, по вечерам, когда случалась премьера в Варьете или Фоли-Бержер, в разгар представления появлялся я, собственной персоной, чтобы своим присутствием и аплодисментами почтить жалкие реплики Малышки Штучки или Толстой Марго, и при этом мой разукрашенный сердечками жилет и свежая гардения в петличке привлекали всеобщее внимание. Присутствующие перешептывались и смотрели на меня, как на диковинку.
Ипподром в Лоншане
Вполне возможно, что эти страницы попадутся на глаза кому-нибудь из тех завистников, которым в прежние годы я казался ослепительным денди. Именно по этой причине, чтобы избежать кривотолков, расскажу, как складывался обычный день счастливейшего из смертных.
Не знаю только, с чего начать, с утра или с вечера. Начну, пожалуй, с утра, поскольку так привычней, хотя в действительности день мой начинался не ранее того часа, когда солнце уже полностью исчезало за горизонтом. Вставал я между полуднем и двумя часами дня, в зависимости от того, насколько уставшим я был накануне, затем завтракал и отправлялся с непродолжительным визитом к одной из дам, интересовавшей меня в тот момент больше других особ женского пола. Для того чтобы обсудить интересующие нас обоих вопросы, не требовалось много времени: veni, vidi, vici [9] . Продолжительные разговоры мешают проявлению истинных чувств, и именно по этой причине порядочные женщины, испытывающие определенную слабость, с недоверием относятся к историям о жизни разного рода распутниц, наслушавшись которых они наивно спрашивают: "Как же у них на все хватает времени?" Покончив со всем этим, я отправлялся на Елисейские Поля, где получал в свое распоряжение недавно поступившую молодую необъезженную лошадь. Некоторые люди по наивности полагают, что совладать со скаковой лошадью не труднее, чем с пони. На самом же деле, чтобы удержать такую лошадь, требуется твердая рука, а твердой рука становится лишь в результате постоянных тренировок. За несколько лет я не пропустил ни одной тренировки, и лишь благодаря этому мне удавалось одерживать победы на скачках и постоянно находиться в добром здравии. Но по-настоящему мой день начинался только после ужина, примерно в десять часов вечера, а если я посещал театр, то и после полуночи. В это время я садился за стол, покрытый зеленым сукном, и просиживал до пяти, а то и шести или семи часов утра, причем в те времена, когда я еще стремился удовлетворить свое мелкое тщеславие, я умудрялся ни разу не встать из-за стола и даже никогда не прибегал к кое-каким специальным приспособлениям, которыми в самых лучших заведениях на полном серьезе предлагают воспользоваться игрокам, не желающим прерывать игру. И лишь по воскресеньям я позволял себе некоторые отклонения от такого распорядка дня. В воскресные дни я участвовал в скачках и по этой причине вставал в одиннадцать часов утра, чем и объяснялся тот заспанный вид, с которым я всегда появлялся на скаковом круге.
9
Пришел, увидел, победил (лат.).
Такую жизнь я непрерывно вел в течение пяти лет и должен сказать, что затягивает она столь сильно, что и представить себе невозможно. Спросите меня, что важного произошло за эти пять лет в науке, литературе, искусстве, политике, и я не выдавлю из себя ни единого слова. Единственное, что я запомнил, — это в какое время года лопнул Немецкий банк, сколько проиграл князь Леменов, и сколько раз актриса Белая Жемчужинка распродавала свое имущество.
Пять лет пролетели незаметно, и наконец наступил крах. Всю зиму 1869 года я чувствовал себя страшно несчастным и вот в мае того же года, пытаясь поправить свои дела, я поставил на лошадь из конюшни Лагранжа, но, к несчастью, победила лошадь из конюшни Шиклера.
Я был вынужден обратиться за помощью к матери.
— Придется заплатить, — заявила она, не сказав мне в упрек ни единого слова. — Об одном прошу тебя, дитя мое, ты должен остановиться. За пять лет ты потратил почти миллион франков, и теперь у нас остался только дом на улице Риволи, который приносит 40 тысяч франков годового дохода, и фабрика в Куртижи. Скажи, каковы твои намерения?
Я ответил, что хотел бы уехать из Парижа и поступить на конный завод. Мать даже вскрикнула, услышав эти слова. Но больше я ни к чему не был годен. Единственная наука, которой я овладел, если это можно так назвать, была наука о лошадях, а мне хотелось заниматься только тем, в чем я разбирался. Для матери это означало, что рухнули все планы в отношении ее сына, которого она без памяти любила и с которым связывала свои надежды.
Пришлось воспользоваться нашими знакомствами, и два месяца спустя я поступил на службу на конный завод в Тарбе.
По прибытии в город я встретился со своим предшественником, который в тот момент лихорадочно готовился к отъезду.
— Если вы полагаете, что здесь вас ждут развлечения, тогда сразу забудьте об этом, — сказал он мне. — Тарб не назовешь веселым городом. Однако если вы человек сентиментального склада и вам не чужда любовь, тогда вы сможете прекрасно проводить вечера в доме госпожи Борденав.
Что представлял собой дом госпожи Борденав?
Этим вопросом я задался сразу, как только приехал в Тарб. Не будучи человеком сентиментального склада, как предполагал мой предшественник, я, тем не менее, постарался разузнать как можно больше о доме, в котором весело проводят время. Парижанину, привыктему жить на широкую ногу, приезд в Тарб не сулит ничего хорошего. Я твердо решил не предаваться никаким безумствам, но и не собирался во искупление прежних ошибок умирать от скуки и не считал, что с меня будет довольно созерцать из окна моей квартиры голубые или заснеженные вершины Пиренеев.
Тарб не назовешь веселым городом
Оказалось, что, когда говорили о доме госпожи Борденав, имели в виду семью, состоявшую из трех человек: самой госпожи Борденав и ее дочерей, Сюзанны и Лоранс. Госпожа Борденав находилась в том возрасте, в котором вполне естественно иметь двух дочерей, одной из которых исполнилось двадцать два года, а другой — двадцать лет. Сама хозяйка дома меня мало интересовала. Достаточно было того, что она входила в число наиболее видных представителей буржуазии этого города, обладала довольно приличным состоянием, а в ее салоне охотно принимали молодых клерков. Это было единственное место, куда каждый вечер можно было отправиться после ужина. Она любила принимать гостей, собирала у себя большие компании и благодаря дочерям сохранила возможность наслаждаться шумным обществом молодых людей, как делала это в прежние годы, когда своей красотой притягивала к себе многочисленных поклонников. В провинции редко встречаются такие дома, но госпожа Борденав вовсе не считала себя провинциалкой. Каждый год в разгар сезона она целый месяц проводила в Париже, на сентябрь уезжала в Биарриц, а зимой отправлялась на две недели либо в По, либо в Ниццу. В Тарбе она оставалась лишь для того, чтобы приглядывать за своим имуществом.
Что же касается ее дочерей, то именно о них мне хотелось узнать как можно больше. Впервые я повстречал их в чудесном парке Массе, раскинувшемся вдоль берега реки Адур [10] . Над местом, где расположились девушки, нависал огромный куст магнолий. Я несколько раз прошел мимо этого места и смог обстоятельно их рассмотреть. Обе были красивы, но каждая отличалась своей, особенной, красотой. Старшая сестра, брюнетка, обладала стройной фигурой, а в выражении ее лица было что-то жесткое и решительное. Зато младшая являла собой полную противоположность: она была светлая, пухленькая, на лице ее светилась прелестная, немного грустная, улыбка, а мягкий взгляд ее глаз был трогательным и беззащитным. Впоследствии я узнал причину, по которой она всегда выглядела опечаленной. Оказалось, что, когда Лоранс была совсем еще ребенком, из-за небрежности няньки она вывихнула ногу и навсегда осталась хромой. По этой причине она стыдилась бывать на людях и старалась держаться в тени старшей сестры. Когда на званых вечерах все гости танцевали, Лоранс неизменно сидела за роялем, и именно она брала на себя все заботы о домашнем хозяйстве, тогда как прекрасная Сюзанна была озабочена исключительно своими туалетами. Одним словом, Лоранс в своем доме была вынуждена играть роль Золушки с той лишь разницей, что не ходила в лохмотьях.
10
Река на юго-западе Франции.
Впервые я повстречал их в чудесном парке
Я представился обеим сестрам и был встречен ими так, словно на мне все еще лежал отблеск того великолепного мира, в котором я проживал в недавнем прошлом. Оказалось, что они слышали обо мне, а мадемуазель Сюзанна даже вспомнила, что обратила на меня внимание на скачках в Лоншане. Тогда на мне была белая жокейская куртка с синими рукавами и желтая шапочка, и в этом трехцветном наряде я не показался ей смешным. Даже наоборот, она считала меня знаменитостью. Каждую неделю спортивные газеты писали о моих подвигах и похождениях, а болтливая бульварная пресса сообщала о моих связях с известными распутницами. В глазах этой девушки, единственным божеством для которой была мода, я являлся значимой фигурой, и она полагала, что было бы большой удачей заполучить меня в свой салон. Меня окружили заботой и вниманием, и уже через три дня после моего появления в их доме Сюзанна вечером отозвала меня в уголок и вручила альбом с портретами парижских актрис, на первой странице которого я обнаружил Белую Жемчужинку, на второй — Флору из Оперетты-Буфф, а на третьей — Рафаэль из Варьете. Портреты шли в том же порядке, в каком они становились моими любовницами.