Сумерки мира
Шрифт:
Рукояти ножей были теплыми.
Потом мы – Я и те, которые Я, в полном составе – вернулись в шатер Юкики, собрали ее старые, подаренные мною серебряные украшения и отправились в осиротевшую кузницу.
Когда наконец отпылал горн и отзвенела наковальня, один из клинков был окован серебром.
Тот, который Был Я, знал цену серебру, металлу, позже получившего имя «Тяжелого блеска».
Затем мы спустились в Зал, достали рукопись и завершили эпизоды, которых не хватало моей книге.
Моей «Дороге».
Только вместо слова «Эпилог» было написано совсем другое слово, хотя и похожее. Написано жирно и размашисто.
«Пролог».
Выйдя из Зала, я – Я! – заседлал злобного трехлетка,
Через три дня конь пал подо мной.
Тогда я пошел пешком.
… – Нет, – еле слышно ответил я. – Это не Пустота. Это Бездна. То, чего не может быть, но что очень хочет – быть.
– Ты знаешь, куда идти? – Даймон хрипло закашлялся, и слезы выступили на его глазах.
Раньше не водилось за ним такого… Совсем как дряхлый Хар-Алам…
– Знаю.
Я достал из-за пазухи и положил перед собой деревянную брошь на странной каменной основе. Тонкий орнамент змеился по матовой полированной поверхности.
– Это я нашел в шатре Ю. Тидид оставил ей эту брошь, чтобы в случае чего она смогла найти дорогу к Двери. Я думаю, он до конца надеялся, что сумеет уломать беса стать таким же, как и варки. Он ждал, что я приду. И тут он не ошибся. А орнамент укажет дорогу.
Те, которые Я, встали – и волки отползли в самый дальний угол, тихонько подвывая, а Зу поднял голову и зажег в глазах зловещие огоньки.
– Ты слышишь меня, потерявший тень Тидид? Ты слышишь меня – сам ставший тенью?! Я, Марцелл, бес, Отшельник, я – человек! – приду!…
– Я, человек, приду… – грозным эхом отозвался Даймон, Пустотник, Меченый Зверем.
– Я, человек, приду!… – прорычал Солли из Шайнхольма, Изменчивый, Перевертыш.
– Я, человек, приду!… – словно давая клятву, повторил Сигурд Ярроу, Скользящий в сумерках, Девятикратный.
13
…Когда Видевшие рассвет уже стояли на пороге пещеры, готовые окунуться в ждущие их сумерки, – тот, которого звали Марцеллом, неожиданно запрокинул голову к равнодушному небу и долго смотрел в лиловую пустоту.
Словно пытался высмотреть в ней нечто.
– Где мне найти бога? – прошептал Марцелл. – Где мне найти бога, чтобы взять его за бороду?!
Книга третья. Сказание о Вставших перед Бездной
…И плачущие, как не плачущие;
и радующиеся, как не радующиеся;
и покупающие, как не приобретающие;
и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся…
Большой эпиграф
«Сказал герой Феникс:
– Ты учил нас, Хирон, что, стоя над бездной, надо бесстрашно заглядывать в ее глубь и приветствовать жизнь; что жизнь – это радость подвига. Ты учил нас, что, когда ходишь над самой черной бездной по самому краю, надо смотреть в лазурь. Теперь и ты, Хирон, бессмертный, стоишь – как и мы, герои, – на краю бездны. Куда же ты смотришь?
И ответил бессмертный Хирон:
– Я бессмертен, но подвержен страданию смертных. Когда чаша страданий так переполнена, что перетекает через край и в ней тонет мысль, тогда отдают эту чашу обратно жизни. Всякому страданию дано переходить в радость. Одним страданием не живут.
– Скажи, что ты знаешь об этом, Геракл? – спросил тогда Феникс полубога, сына Зевса.
Ответил Геракл:
– Я не умею знать – я делаю. Я не заглядываю в Бездну – я спускаюсь в нее, чтобы вынести Ужас Бездны на свет дня. Я не умею отступать и хожу по любому краю.
Сказал тихо Хирон:
– Ты найдешь свой край, Геракл. Но слова твои меня радуют.
Тогда спросил Феникс киклопа:
– Почему ты молчишь, Телем?
И ответил киклоп Телем:
– Нет для меня края и глубины Бездны и некуда мне заглядывать. Я сам в Бездне. Не придешь ли ты и за мной, Геракл?
Ответил Геракл:
– Приду».
Тень пятая. Скит Крайнего Глотка. Преддверие
1
Брата Манкуму, послушника братства Крайнего глотка, терзали видения. Последнее и самое упрямое из видений вот уже с полчаса пыталось разжать ему зубы и влить хоть каплю воды из выщербленной кружки. Манкума простуженно сопел, но зубов не разжимал.
Всякий послушник братства обязан пройти очищение перед церемонией Открытия Двери. Для этого и отводятся особые шалаши, возведенные в удалении от родного частокола Скита Крайнего глотка. Испытуемый должен провести семь дней в уединении, не вкушая пищи и позволяя себе лишь одну кружку воды – в полночь. Таков обряд очищения, и лишь прошедший его сподобится предстать перед патриархом Скита и затем явиться к Двери.
До полуночи оставалось целых два часа, и поэтому брат Манкума, задыхаясь, истово сопротивлялся искусу назойливого видения.
Голова призрака уплыла куда-то в сторону, а на ее месте возникла плоская треугольная морда с раздвоенным язычком, покачивающаяся на беспредельно длинной шее. Морда облизнулась и с нехорошим любопытством уставилась на послушника.
Брат Манкума истерически хихикнул и закашлялся, потому что вода попала ему в дыхательное горло. Хитрый призрак добился своего и теперь хлопал хрипящего послушника по спине. Рука видения оказалась неприятно увесистая. Второй кошмар в шалаше не помещался, и брат Манкума прикрыл глаза и предался размышлениям о том, можно ли теперь считать его пост нарушенным, и если да, то по чьей вине?…
В общем-то, галлюцинации появились уже на четвертую ночь поста и с тех пор не исчезали. Брат Манкума полз за Бледными Господами, тающими в вечерней синеве, умоляя взять его с собой; шарахался от звезд, просвечивающих сквозь зыбкое тело патриарха Мауриция, стоявшего над испытуемым с ломтем ветчины в руке; по углам скреблись и шептались обнаженные девицы с мышиными хвостиками, – но все это вряд ли можно было считать знамением или хотя бы откровением.
Будь ты хоть трижды знатоком Слов и Знаков, переписывай набело в тридцать восьмой раз хроники Верхних или предания старины – без очищающего поста и размышлений, а главное, без мало-мальски подходящего знамения нечего даже надеяться на Дверь.
И еще год учения, бесконечного и постылого… Брат Манкума от огорчения даже перестал кашлять и сел на ветхую циновку. Любопытная шея второго видения с пристальным взглядом на конце – или в начале? – успела к тому времени выползти наружу, и теперь там что-то непрерывно шуршало и клацало. Тот же призрак, что прервал пост, сидел сейчас у выхода из шалаша, и лицо его в лунном свете казалось неестественно бледным.
– Как тебя зовут, дубина? – хмуро спросил призрак, заворачиваясь в серый широкий плащ.